В поисках национального бессознательного:
«чисто украинский Юнг»
Впрочем, говоря о появлении и быстром исчезновении идей Юнга из арсенала психиатров Советской Украины, я намеренно не коснулся другого важного аспекта отечественной рецепции Юнга — литературоведения, специфически украинского литературоведения, оказавшегося в годы правления большевиков едва ли не единственным островком национального самосознания. В этой сфере Юнг продержался значительно дольше, и не только благодаря тому, что украинистика активно развивалась и на Западе. Причиной, на мой взгляд, послужил даже не тот общеизвестный факт, что Юнг — в большей мере литератор, нежели медик. Нет, вовсе не это. Главной причиной, по моему убеждению, была (и остается!) очень быстро прочувствованная отечественными литературоведами некая глубинная связь юнговских размышлений с основной, почти сакраментальной темой украинских литературных студий — фигурой национального гения и пророка, поэта Тараса Шевченко.
Первый пример подобной «мистической сопричастности» можно обнаружить в самом раннем (из мне известных) украиноязычном исследовании (1916 г.) личности Шевченко, написанном с позиций, близких к психоанализу, а именно — в работе львовского врача и знатока литературы Степана Балея «О психологии творчества Шевченко» [5j. Имя Юнга автор упоминает лишь единожды, но со знанием реальных процессов, происходивших в ту пору в психоаналитическом движении, а именно процесса выделения из психоанализа двух новых самобытных школ — Адлера и Юнга. Несмотря на то, что Балей, говоря о связи своих изысканий с психоанализом, ссылается прежде всего на Фрейда, некоторые его размышления поражают своим созвучием с замыслами, которые буквально в то же самое время только еще вынашивал Карл Юнг, замкнувшийся в узком кругу своих первых адептов (преимущественно женского пола) в собственном имении в Кюснахте.
Я имею в виду прежде всего тезис Юнга о женском образе, якобы неизменно присутствующем в бессознательном всех мужчин, и его популярную идею о некоем архетипе анимы. Женский образ, как обнаружил Балей, имеет в поэзии Шевченко как минимум три весьма разнородные, но, тем не менее, глубоко взаимосвязанные ипостаси: дева, мать и мать–покрытка[34].
Любопытно, что аналогичные рассуждения о тройственности архетипической женственности можно обнаружить в книге Юнга и его единомышленника Карла Кереньи, появившейся лишь четверть века спустя [122; русск. пер.; 39[. Касаясь огромного значения женских образов для поэтического творчества Шевченко, Балей говорит, что эта насыщенность женских образов поэта может быть понята лишь так, что он ощущает в них свое собственное «я», и добавляет; «Женские образы Шевченко, однако, не являются сознательно придуманной аллегорией, а оказываются символами прежде всего потому, что поэт неосознанно наделяет их содержанием собственной души» [6, с. 134].
Однако о какой душе идет речь — о продукте личного детского опыта поэта или о чем–то большем? Балей отдает себе отчет, как следовало бы ответить на этот вопрос, желай он остаться в рядах правоверных фрейдистов: «Несомненно, — отмечает он, — что психоаналитик фрейдовской школы ... предположил бы, что и шевченковский культ женских образов является продуктом сублимации детского «libido», объектом которого должна была бы быть собственная мать поэта» [6, с. 176]. Однако длительные размышления по поводу многоплановой женской символики в поэзии Шевченко подтолкнули Балея к мысли о том, что возможен и иной подход: «Мы искренне старались, — заявил он в конце своего эссе, — в нынешних заметках о шевченковском творчестве воспользоваться способами рассмотрения психоаналитической методы, однако мы не стояли при этом на позиции, которая соответствовала бы взглядам подавляющего большинства психологов психоаналитической школы»[6, с. 175]. Отказаться от фрейдовской модели Балея заставило, как мне кажется, прежде всего опасение утерять из виду всю глубину и многозначность шевченковской поэзии, боязнь редуцировать эту священную территорию украинской духовности к банальному «эдипову комплексу». В конце концов, Балей нашел примерно такую же герменевтическую альтернативу фрейдизму, как и автор работы «Либидо, его метаморфозы и символы», той самой, которая, как известно, послужила основной причиной юнговского разрыва с Фрейдом: «Наиболее глубокие творения человеческой души, — говорит Балей о творениях Шевченко, — всегда являются символами, допускающими огромное количество пониманий и объяснений, однако так и не исчерпывающимися ими до дна» [6, с. 178–179].