Можно также попробовать избавиться от самого Юнга. Однако и это весьма непростая задача, если, конечно, не пользоваться «хорошо себя зарекомендовавшими» методами большевистской цензуры. Затруднения, возникшие в украинском шевченковедении с избавлением от Юнга, я попытаюсь проиллюстрировать на примере книги профессора Гарвардского института украинских исследований Григория Грабовича (George
G. Grabowicz) «Поэт как мифотворец» 192][35]. Этот исследователь не пытается анализировать мифотворчество Шевченко с помощью юнгианских методов, хотя, учитывая панмифологичность Юнга, такое вполне могло иметь место. Формулируя свое методологическое кредо, Грабович заявляет о том, что предложенная в этой работе модель «основывается на структурноантропологическом подходе к мифу, в частности на исследованиях Леви–Стросса и Виктора Тернера» [92, р. 45; 15, с. 54] Более того, он прямо заявляет, что для его исследовательских целей юнговский вариант интерпретации мифологического символизма не подходит: «Сколь бы высокой ни была ценность изучения отдельных, повторяющихся и будто бы универсальных символов для сравнительного анализа мифов, как это мы видим у Элиаде, а еще раньше — у Карла Юнга, такого рода исследования не могут служить заменой анализу реально существующих структур и разнообразных динамических связей данного мифа» [92, р. 12; 15, с. 20].
Оброненное в одной из сносок замечание Грабовича относительно только что рассмотренной статьи — «Архетип бастарда в поэзии Шевченко» («Автор этой статьи сосредотачивается главным образом на нескольких внешних элементах, а не на глубинных структурах» [92, р. 64; 15, с. 183]) — тоже косвенно указывает на недовольство результатами применения юнгианского подхода к данной проблеме. Продемонстрировав таким образом солидарность с мейнстримом мировой академической науки, традиционно более симпатизирующей Леви–Строссу, нежели Юнгу, Грабович переходит непосредственно к анализу мифотворчества Шевченко. Однако, если приглядеться к этому анализу повнимательнее, обнаруживаются довольно–таки неожиданные метаморфозы.
Образ Тараса Шевченко, являющийся читателю со страниц книги Грабовича, демонстрирует поразительное сходство с личным образом ... Карла Юнга, каким он известен миру благодаря, с одной стороны, его собственным сочинениям, а с другой — последующим критическим исследованиям его личности и учения. Во–первых, Грабович берется рассказывать о том Шевченко, который, «в противовес реальному положению дел, о чем мы имеем массу свидетельств», был и остается «продуктом и героем своего собственного мифа» [92, р. 11; 15, с. 19]. Примерно так же представляется сегодня образ Юнга: с одной стороны, мы имеем дело с его «личным мифом», изложенным в «Воспоминаниях, сновидениях, размышлениях» и популяризируемым многочисленной армией юнгистов, а с другой — с внушительным массивом собранных независимыми исследователями исторических фактов, свидетельствующих о том, что этот миф находится в глубоком противоречии с реальным состоянием дел. Двойственным оказывается не только публичное восприятие образов обоих мифотворцев, но и их собственная личностная идентичность. Карл Юнг сам поведал миру, что с детства ощущал присутствие в своей душе личностей №1 и №2. В глубокой внутренней раздвоенности Тараса Шевченко мы окончательно убеждаемся благодаря работе Грабовича: «Сопоставление реального биографического контекста с самими текстами поэта обнажает контуры фундаментального дуализма шевченковского творчества. ... Фактически можно говорить не столько о различных установках или стилях, сколько о разных личностях» [92, pp. 8–9; 15, с. 15–16]. Предупреждая возможное негодование фанатических почитателей Шевченко, Грабович подчеркивает, что психической патологией он это не считает («Конечно, этот дуализм не следует сводить на психический уровень, лишь к расколу эго или диссоциации личности» [92, р. 9; 15, с. 16]), но затем все же переходит к описанию этих личностей №1 и №2 Тараса Шевченко. Первую из них Грабович предлагает называть рациональной, или приспособленной, а вторую — эмоциональной, бунтарской, или неприспособленной. Он также дает понять, что, хоть во времена Шевченко ни о каком психоанализе и слуху не было, его природной мудрости для осознания этой раздвоенности вполне хватало. «Хотя сам Шевченко никогда не пытался подвергнуть себя беспристрастному анализу, — утверждает Грабович, — он, тем не менее, прекрасно осознавал силу этой стороны своего «я» (имеется в виду личность №2 (неприспособленная. — В.М.), охарактеризовав ее в своем “Дневнике” как “странное это неугомонное призвание”» [92, р. 9; 15, с. 16].
35
Предлагаемый мной русский перевод цитат из Грабовича во избежание возможных недоразумений был тщательно сверен с одобренным самим автором украинским переводом книги: [15]. Дабы читатель мог самолично увидеть, в каких пунктах я счел нужным несколько отклониться от украинской версии, и до какой степени эти отклонения нарушают строй мысли профессора Грабовича, ниже будут даваться сноски как по оригинальному англоязычному, так и по украинскому изданиям.