Одно из важнейших отличий шевченковской личности №2 от ее конвенциональной, рациональной напарницы, как показывает Грабович, состоит в отношении к украинскому национальному бессознательному, к некоей мистической коллективной душе народа. Поэзия, порожденная шевченковской личностью №2, «вызывает специфическое эмоциональное состояние, которое, в свою очередь, активирует “коллективное бессознательное”, ... резонирует с “национальной душой”» [92, р. 11; 15, с. 1819]. А еще, как явно видно из приведенной цитаты, интерпретация его поэзии, предлагаемая Грабовичем, очень сильно резонирует с мечтой об обнаружении особого «расового бессознательного», т.е. той самой мечты, которая длительное время не покидала и Карла Густава Юнга. Национальные различия, обнаруживающиеся в данном случае, по моему мнению, вторичны по сравнению с принципиальным структурным сходством. Юнг, как и положено немцу, с юношеских лет интересовался иррациональной коллективной душой германского народа, а впоследствии понял, что единственный способ приспособиться к реальности, сложившейся в мире после Второй мировой войны, состоит в том, чтобы перевести дискуссию о бессознательном в общечеловеческую плоскость, оставив националистические предрассудки при себе. Такая оценка является превалирующей в современных историко–научных дебатах вокруг Юнга в западном мире. Вот мнение на этот счет одного из самых активно действующих в настоящий момент западных исследователей Юнга: «... на протяжении 1920–1930–х годов в его [Юнга. —
В.М.] расовой психологии присутствовали черты расистских (в том числе и антисемитской) идеологий. ... В своем послевоенном эссе о нацистской Германии («После катастрофы», 1945) он критикует «псевдонаучные расовые теории» немцев, не допуская даже мысли о том, что в его собственных прежних допущениях относительно рас и расовой типологии могли быть хоть какие–либо изъяны» [149, р. 370].
В случае же Тараса Шевченко неприспособленная личность (более юная, как считает Грабович) была захвачена поисками иррациональной и неуловимой правды об украинском прошлом. «Эта правда, — как говорит Грабович, — не поддается проверке путем рациональных исследований или испытаний на полигоне интеллектуальных размышлений. ... Эту правду, согласно Шевченко, можно познать лишь обратившись к коллективной душе собственного народа» [92, р. 27; 15, с. 34]. С другой стороны, сформировавшаяся в более зрелые годы рациональная, приспособленная личность Шевченко, вынуждена была «реагировать на совсем иной мир» — космополитический (курсив мой. — В.М.) мир Санкт–Петербурга [92, р. 11; 15, с. 18]. Но и тут взросление и приспособление к реальности вовсе не означало полного отказа от мечты о достижении земли обетованной — идеальной, мифической Украины, якобы хранящейся в тайниках коллективной памяти нашего народа.
Интересна и параллель между Шевченко и Юнгом касательно каналов получения информации об этой коллективной душе. В обоих случаях подобная задача решается посредством общения с духами умерших. «Культ могил, — пишет Грабович относительно одного из важнейших мотивов поэзии Шевченко, — присущ практически всем культурам. Его значение особенно возрастает в кризисные моменты, а также в разных религиозных верованиях в тысячелетнее царство Божие. Он предполагает обращение к прошлому в поисках коллективной, или «национальной» силы для продолжения своего существования, обращение к мертвым для утверждения жизни, иными словами, — оживление будущего за счет прошлого» [92, р. 118; 15, с. 128]. Об аналогичных поисках национальной силы, производившихся Карлом Юнгом, детально рассказывается в «Арийском Христе» Нолла (см. особо: главы «Внутренняя отчизна» и «Вызывая духов»). О фундаментальном значении подобных представлений для всей психологии Юнга говорит и Фрэнсис Шаре: «Несмотря на то, что в данной работе термин спиритуализм используется для обозначения веры в реальность коммуникации между живыми и мертвыми... я смею утверждать, что спиритуализм оказался важным фактором формирования мышления Юнга на ранних этапах его жизни, а также весьма ощутимо сказался при закладке фундамента всей его психологии» [63, р. 1].
Возможен вопрос: ну, и что, собственно, из этого следует? Какое это имеет значение сейчас, спустя более ста лет после смерти Шевченко? Послужили ли его поиски «коллективной украинской души» посредством общения с духами умерших причиной каких–то значимых общественных движений? Чревата ли поэзия Шевченко реальным националистическим экстремизмом? Грабович дает достаточно уклончивый ответ. С одной стороны, он признает, что поэзия Шевченко, как минимум косвенно, причастна к развитию украинского, как он выражается, нативистского движения: «Его поэзия сама по себе движение (имеется в виду именно нативизм. — В.М.) не конституирует, хотя можно считать, что она это движение вдохновляет» [92, р. 136; 15, с. 146]. Однако чуть дальше он пытается провести четкую грань между совершенно безобидным, на его взгляд, нативизмом поэта и, по меньшей мере дискуссионной, идеологией украинских националистических движений, активно спекулирующих на этом самом поэтическом нативизме: «...невзирая на далеко идущие и поистине грандиозные политические отзвуки поэзии Шевченко, сама она является совсем не политической или лишь потенциально политической. Ее внимание сосредоточено не на политических, социалистических или националистических программах, а на народной этике и культуре, на вызывающей боль уникальности всего украинского, на «сакральном смысле» прошлого» [92, pp. 136–137; 15, с. 146–147]. Совершенно аналогичная двойственная ситуация имеет место и в кругах юнгианцев: наиболее радикальные апологеты швейцарского мудреца видят в нем самого настоящего вождя германского национализма, в то время как более умеренные и осторожные поклонники стараются скрыть этот нацистский след, говоря об аисторичности, аполитичности автора теории коллективного бессознательного. Не лишним будет учесть, что на аполитичности и аисторичности юнговских теорий настаивают, как правило, представители англоязычного мира, а отнюдь не его соотечественники. «Практически все ныне известные и читаемые последователи Юнга, — говорится в «Культе Юнга», — родом из Соединенных Штатов и Англии... и будучи иностранцами, они совершенно нечувствительны к более мрачным народническим (Völkish) нюансам юнговских трансцендентальных теорий» [144, р. 274]. В «Арийском Христе» Нолл развивает эту мысль, говоря о том, что даже такая интернационализация Юнга не является гарантией устранения националистического элемента: «Несмотря на то, что после Первой мировой войны число американских и британских последователей Юнга неуклонно росло, его народническое (Völkish) мировоззрение не ослабевало, а лишь усиливалось. Швейцарские немцы и осевшие в Цюрихе немецкие эмигранты всегда понимали закодированные метафоры, под которыми скрывался расизм и арийский мистицизм ... Они не сомневались, что Юнг лишь подтвердил историческую преемственность духовного гения арийской расы...» [30, с. 383].