Я увидел мои подштанники, они сушились на скамье у огня. Пока женщина помешивала деревянной ложкой в горшке, я плотнее завернулся в одеяло, отчасти от того, что мне было холодно, а так же для того, чтобы скрыть мои бедра от ее взгляда, хотя, если она помогала меня раздевать, то, вероятно, все уже видела.
Скоро она вернулась с деревянной миской, в которой дымился какой-то отвар. От запаха пищи меня чуть не вырвало еще раз, но я смог сдержать бунтующий желудок.
— Yf,[25] — сказала она, встав на колени рядом со мной и протягивая мне миску.
Я взял ее трясущимися руками и плотно обхватил ладонями, чтобы на выронить и не расплескать вокруг. Среди мелко нарубленной смеси я разглядел капусту и лук-порей, и еще какие-то овощи, нарезанные так тонко, что трудно было разобрать, что там плавает.
Я поднес миску к губам и отпил немного, сначала осторожно, потому что жидкость была очень горячей. Не помню, была ли похлебка вкусной, может быть, мой язык отвык различать вкус пищи, но она показалась мне настоящим яством, потому что была первой нормальной едой, попавшей мне в рот после многих дней полуголодного существования.
— Спасибо, — сказал я, на мгновение позабыв, что надежда на то, что она понимает по-французски, была в лучшем случае незначительной.
— Annest wyf i, — сказала она, положив руку на грудь. — Annest. Paenwyssyditi?[26]
Аннест. Наверное, это ее имя. Я собирался сказать ей свое, как вдруг мне в голову пришла одна мысль. Если Эдрик со своими людьми все еще разыскивают меня, они могут расспросить людей в соседних долинах, не слышали ли они о человеке, называющем себя Танкред. В таком случае лучше назвать ей ложное имя, или не говорить вообще. Я выбрал последнее.
— Seis? — спросила она, серьезно глядя на меня.
Это слово было мне знакомо и означало англичанина; одно из немногих слов, которое я узнал за время валлийского похода.
Я покачал головой. Я не знал, как объяснить ей, что я был французом, норманном, даже бретонцем, каковыми считали меня иногда, но это было так же опасно, как называть свое имя.
— Estrawn, — сказала она. — Mi ath alwaf Estrawn.[27]
Что бы она ни пыталась сказать, в моих ушах ее слова звучали просто шумом. Конечно, моя неспособность говорить на ее языке, огорчила и разочаровала ее. Когда я сделал еще один глоток бульона, она быстро встала и исчезла снаружи, выкликая того, кто, вероятно, был ее мужем или отцом. В прямоугольнике раскрытого дверного проема все еще падал дождь, собираясь в лужи в ямках и колеях. За все годы моих странствий я еще не видал страны, такой сырой и бесприютной, как эта.
Оставшись в одиночестве, я попытался собраться с силами и встать. Было ясно одно: мне нельзя оставаться здесь. Я не знал, куда мне идти, но все равно надо было убраться подальше от Матрафала и Эдрика, а так же людей Бледдина, хотя было маловероятно, что искать меня будут валлийцы. К сожалению, ноги не слушались меня, и я не был уверен, смогу ли дойти даже до порога. Внезапно на меня обрушилось головокружение, я пошатнулся и повалился на сундук, не забывая громко ругаться.
В дверях сразу появилась Аннест вместе с седым мужчиной. Вместе они помогли мне вернуться на кровать, а потом накрыли мои дрожащие плечи вторым рваным одеялом. Мой лоб все еще болел, и я потер ладонью то место, где боль пыталась через кость вырваться наружу, словно мое прикосновение могло облегчить ее.
Аннест принесла снаружи дров и добавила их в очаг, аккуратно подкладывая по одной ветке, пока я не начал чувствовать тепло пламени на своей коже. Пока она занималась очагом, мужчина подошел к сундуку и извлек из него что-то вроде полоски серой коры. Он отрезал ножом кусок размером с большой палец и мягко вложил его в мою руку. Когда я вопросительно посмотрел на него, он отрезал еще один кусок, положил в рот и начал старательно жевать, активно двигая челюстью, чтобы показать, что я должен сделать. Сообразив, наконец, я последовал его примеру, морщась от терпкого вкуса и вязкой горечи на зубах и языке. Отец Эрхембальд иногда давал варево из сушеной ивовой коры тем, кто приходил к нему искать исцеления от лихорадки, вздутия живота и других болезней, и я решил, что это то же самое средство.
Продолжая жевать кору, пока челюсть не устала, я снова лег. Вскоре головная боль отступила, и моей последней мыслью перед погружением в сон было, что ивовая кора оказалась отличным лекарством, даже слишком.
Они очень хорошо заботились обо мне в следующие две недели: Аннест и ее отец, как я понял, мужчина по имени Каделл. Несколько дней я метался в бреду, наплывавшим на меня вместе с приступами лихорадки. В недолгие моменты бодрствования я пытался, но не мог припомнить, когда в последний раз чувствовал себя так плохо. Однако, через несколько дней потливость и озноб прошли, и ко мне вернулся аппетит. Чем больше я ел их пищу и пил их пиво, тем быстрее возвращались ко мне силы, пока примерно через неделю лихорадка не прошла совсем и я уже стал в состоянии выходить за порог, чтобы помочь собрать хвороста в лесу и принести воды для котелка. Конечно, я еще не пришел в должную форму, и был подвержен приступам кашля, но уже крепко держался на ногах, и был рад хотя бы этому.
Вместе с моими высохшими штанами, они нашли для меня льняную рубашку и протертый до кожи, оборванный по краям олений плащ, который вполне мог принадлежать отцу Каделла, если не деду, так много на нем было штопок и заплат. Ни Каделл, ни Аннест не носили обуви и потому ничего не могли предложить мне, но я уже уверенно ходил босиком, так как мои волдыри и язвы полностью зажили.
Одним словом, я копил силы до того самого утра, когда я понял, что мне пришло время уйти. Сказать, что я полностью выздоровел, было бы ложью, но я уже достаточно долго задержался здесь. Пока шла война и где-то далеко решалась судьба королевства, я не мог быть спокоен. Где-то мои братья по оружию, мой господин и мой король нуждались во мне, и моим долгом было вернуться, чтобы помочь им. И потому я должен был вернуться.
Валлиец с дочерью тоже понимали это, они видели, как день ото дня растет мое нетерпение, и не пытались остановить меня, да и не смогли бы. Сначала я собирался оставить их, не прощаясь, пока они спали, но девушка была очень чуткой и проснулась при первом же шорохе с моей постели. Не успел я пройти и половины пути до порога, как она уже растолкала отца.
— Estrawn, — позвал Каделл, потирая мутные глаза.
Таково было имя, которым они решили называть меня.
— Мне пора идти, — ответил я, чувствуя, что надо что-то сказать, даже если они не поймут меня. — Я должен вернуться к своим людям.
— Aros titheu,[28] — он указал на меня пальцем, а потом, отбросив одеяло, поднялся с тюфяка и прошел к столу, который стоял у стены.
Он собрал немного овечьего сыра, несколько лепешек, оставшихся с прошлого дня, завязал их в тряпицу и привязал этот узелок к концу крепкой палки, которой здесь подпирали дверь.
— Duw gyda chi.[29]
Его лицо было серьезно и торжественно, когда он протянул все это мне. Прощальный дар. Как будто они с Аннест не достаточно оказали мне доброты. Большинство людей на их месте предпочло бы оставить меня на смерть в лесу, но они взяли меня в свой дом, накормили и одели, и сделали все это из одного только сострадания, не ожидая награды. Я пожалел, что не могу дать им взамен серебро или что-нибудь более полезное, чтобы выразить свою благодарность. Оставить на память о себе, в конце концов, но у меня ничего не было. Глаза мои наполнились слезами благодарности, и я на мгновение отвернулся, чтобы сморгнуть их.