Мы вышли, как только в кронах деревьев зазвенели птичьи голоса. Восемь мужчин, пять женщин, шестеро детей, священник, три лошади и я. Все, что осталось от некогда гордой усадьбы Эрнфорд.
По пути я рассказал им обо всем, что произошло со мной после отъезда: о нашей экспедиции за Вал Оффы, о битве при Мехайне, нашем возвращении, а затем побеге из Шрусбери; о том, как я попал в плен к Бледдину, и как потом мне удалось бежать. Некоторые части истории я упустил: какие-то события казались мне такими давними, что уже изгладились из памяти, но кое-чем я делиться не захотел, тем более, что гордиться тут было нечем. И мой спор с Беренгаром был одним из этих упущений. Какими мелкими и глупыми казались эти дрязги после всего, что случилось.
Когда мы приблизились к Эрнфорду, я велел всем остановиться на отдых, а сам вместе с Эддой поехал вперед на двух верховых, которых вместе с моим жеребцом ему удалось спасти из конюшни. Вид сгоревших домов и запахи тления переносить было не легче, чем накануне, но мы сделали широкую дугу, и дальше я старался не отводить взгляда от дороги на Red Dun. Вороны с дружным карканьем разлетались с нашего пути, кружили над головой, внимательно рассматривая двух всадников обсидиановыми бусинками глаз.
— Не нравится мне все это, — Эдда перекрестился, когда мы начали подниматься к вершине Красного Холма. — Это злое место, милорд. Зачем мы идем сюда?
— Ты сам знаешь, — ответил я. — Мы не уйдем отсюда, пока не заберем то, зачем пришли.
Не обращая внимания на бормотание англичанина, я ехал молча, пока мы не поднялись по крутому каменистому склону к перелеску, а оттуда вдоль хребта к площадке, где над долиной стояли каменные стражи. Некоторое время я шарил в траве, пока не нашел моего маленького друга, скользнул ладонью в зазор под его нижней гранью, а потом с помощью Эдды поднял и откинул в сторону.
Враг не нашел моего клада, с облегчением понял я. Все здесь лежало именно так, как я оставил несколько месяцев назад.
Эдда удивленно присвистнул, заглянув в яму. Он знал, что я иногда приезжаю сюда, но, скорее всего, не догадывался, как много серебра и золота удалось мне скопить за несколько последних месяцев.
— Сколько из этого вы собираетесь забрать с собой? — спросил он.
— Все, — ответил я. — Мы сюда больше не вернемся.
Мы достали седельные сумки с монетами, языческими кольцами со странными надписями — я сразу надел их на пальцы — и двумя позолоченными брошами. Я понятия не имел, сколько все это могло стоить, но считал, что должно хватить на десяток сильных боевых коней, после чего останется достаточно, чтобы купить щит и копье для каждого мужчины, женщины и ребенка в нашем отряде. Из трех саксов я отдал один англичанину, другой взял себе, а третий положил вместе с серебром, решив позднее отдать одному из оставшихся мужчин. Скорее всего, Одгару: он был самым молодым и сильным из всех, и мог оказаться полезным рядом со мной в драке.
Оставался еще меч, последний из трех, когда-либо принадлежавших мне, и на сегодняшний день единственный. Его дал мне отец Роберта, Гийом Мале, когда я поступил к нему на службу год назад. И хотя после неприятного дела с его предателем-капелланом он освободил меня от клятвы, но так и не попросил вернуть клинок. Пожалуй, я без сожаления расстался бы с этим мечом, потому что он служил мне напоминанием о тех временах, со всеми предательствами и обманом, которые сопровождали мою службу. По этой же причине я перестал им пользоваться, вот почему он отдыхал в земле столько месяцев. Теперь тот факт, что я не продал его, казался мне благословением. Может быть, я догадывался, что еще придет время, когда он снова послужит мне.
Я застегнул пряжку ремня на поясе, молча посмотрел вниз на долину и на Эрнфорд, и помолился про себя, чтобы когда-нибудь увидеть его снова. Но даже когда мы начали медленный спуск с горы, меня не покидало ощущение холода, как будто я простился с этими местами навек. Может быть, то, что я сказал о кладе и тайнике на холме, имело отношение ко всему окружающему миру: истина, которую я не желал признать, но в глубине души чувствовал ее бесповоротность.
Эта истина состояла в том, что нам никогда не суждено было вернуться в Эрнфорд.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Мы шли по этой выжженной и обезлюдевшей земле, стараясь как можно дальше держаться от главных дорог, но в то же время высматривая любые вооруженные банды, которые могли рыскать по стране. Столбы дыма поднимались над горизонтом, где огонь пожирал другие усадьбы, и мы заранее сворачивали в сторону, на случай если там еще таился враг. Даже издали было видно, что они не пощадили ни одного дома, ни одного животного, ни одной живой души. Пшеничные поля лежали почерневшие, пастбища безмолвные и пустые. Там, где раньше слышалось блеяние овец и мычание коров, царила мертвая тишина.
— Crung on walo wide, — пробормотал Эдда, когда мы огибали окраины одной такой усадьбы, — cwoman wold agas, swyite all fornom sec grofrawera…
Что-то в этих словах показалось мне знакомым.
— В битве полегли могучие воины, — произнес я, напрягая память. — Потом пришла чума, и смерть увела всех храбрых мужей…
Он бросил на меня удивленный взгляд.
— Вы знаете, милорд?
— Нет, — ответил я. — Ты повторял это, когда лежал без сознания под действием макового настоя. Эрхембальд подумал, что это могут быть строки из Писания, но только не мог определить их происхождения.
— Не из Писания, — торжественно сказал он, опуская глаза вниз. — Это строки из одной старинной песни, которую пела мне мать, упокой, Господи, ее душу. Она слышала их от своего отца, а тот, в свою очередь, от своего, и так она передавалась в моей семье из уст в уста в течении многих поколений. Я не знаю, кто первым сложил эти слова, но никогда в жизни не забывал их. Иногда я думаю о всех тех, кто погиб у меня на глазах, и эти строки приходят мне на ум.
Смерть увела всех храбрых мужей. Я подумал о Серло, Понсе, лорде Роберте, от души надеясь, что они еще живы, что смерть не увела их вместе с моими бесстрашными товарищами-воинами.
И все же я чувствовал, что англичанин что-то недоговаривает, он намекал на некую тайную рану, о котором никогда не говорил открыто. Со своей стороны я никогда не пытался влезть к нему в душу, но сейчас, когда я больше чем когда-либо нуждался в надежных и сильных людях, это казалось мне важным.
— Ты уже был когда-то воином, не так ли? — спросил я. — У тебя есть боевой опыт.
Он не ответил, по крайней мере, не сразу, и некоторое время мы ехали молча. Я увидел собаку, худую и жалкую, которая на руинах своего бывшего дома жалобным лаем звала хозяина. Это было единственное живое существо, кроме зайцев и птиц, которое мы встретили за весь день.
— Вы помните тот день в начале лета, когда пришли валлийцы, и мы преследовали их до самого Вала? — спросил Эдда.
Он и сам знал, что помню, поэтому я молча ждал продолжения.
— Тогда я впервые за последние четырнадцать лет убил человека. — гнев отразился в его глазах, побелевшие пальцы сжались в кулаки. — Я не хотел делать это тогда, а сейчас убийство нравится мне еще меньше. Да, это правда, что я видел войну, но я не воин.
— И что же случилось четырнадцать лет назад?
Он фыркнул, как будто уже сама мысль о том, что меня могут заинтересовать его горести, показалась ему смешной, но видя мое серьезное лицо, ответил:
— Это история, которую знают очень немногие. Если вы хотите услышать ее, милорд, вы должны пообещать, что не расскажете ее ни священнику ни кому-либо еще.
Я оглянулся. Остальная часть отряда немного отстала от нас, не настолько далеко, чтобы остаться без защиты при внезапном нападении, но достаточно, чтобы не слышать наших голосов.