— Пошло, поехало! — объявлял он немного погодя и грозил ей кулаком за то, что она над ним смеется.
— Что ты сейчас пишешь?
Он прочитывал ей абзац, нашпигованный формулами и латинскими названиями, и она понимающе кивала головой.
— А что это значит на самом деле?
— Что синий цвет твоего будущего пуловера будет красивей, если я его столько-то времени продержу именно в этой, а не в другой жидкости.
— Как это мило с твоей стороны, — говорила она. — По-твоему, мне надо ходить в синем?
— Безусловно. В кобальтово-синем. И ни в чем другом.
Потом она принималась вязать из толстой коричневой шерсти куртку для Манфреда, так же медленно подвигавшуюся к концу, как время — к далекой зиме. Это успокаивало и усыпляло ее. Не спеша тянулись мысли, как по небу облака.
Правду сказать, за последние недели уж очень много всего навалилось на нее — напряженные дни на заводе, томительные вечера за семейным столом и вдобавок жалостные письма от матери из деревни. Но вечером, за английской грамматикой и за вязанием коричневой куртки, она все это отлично приводила в равновесие.
— К вам гости, — объявляет однажды под вечер сестра. — В виде исключения — в неурочный час.
И не веря своим глазам, Рита видит, что в палату, как ни в чем не бывало, входит Рольф Метернагель. Он озирается по сторонам, втягивает голову в плечи, словно боится, что потолок чересчур низок для него, и присаживается к ее кровати.
— Надо же кому-то тебя как следует. встряхнуть, — говорит он. — Верно?
Времени у него в обрез, он ездил на уборку картофеля в северные районы — ну конечно, кому же ехать, как не ему! Он везет грузовик с прицепами, полными картошки; откровенно говоря, даже не сосчитаешь, сколько всего мешков. Вон стоит на улице, только больше десяти минут водитель ждать не намерен, да еще в таком захолустье.
— Я очень рада, — говорит Рита, а он ухмыляется.
Сразу видно, что Метернагель измотался, он целый день не снимал фуражки — на голове остался след от ободка. То и дело ему приходится отирать пот.
— На дворе вовсе не так тепло, Рольф.
— А ты думаешь, люди потеют только от жары?
Оба умолкают.
Немного погодя Рита спрашивает:
— Что нового?
Рольф бросает на нее быстрый взгляд. Ей и в самом деле это интересно?
— Мы теперь вставляем двенадцать рам за смену.
Он говорит это как бы вскользь, но обоим понятно: за этой фразой целый роман — игра страстей, подвиги, интриги, чего там только нет. В каждой газете ежедневно печатается с десяток таких фраз, но именно эта понятна Рите до конца, до последнего словечка.
— Вот как! — говорит Рита. И, не придумав похвалы поновее, добавляет: — Недаром вы прославленная бригада.
Оба смеются.
— Оказывается, железнодорожные вагоны самое подходящее для меня дело, — заявляет Рита. — Конечно, на другом заводе я бы тоже прижилась. Но вряд ли что-нибудь может мне быть приятнее, чем свисток нашего паровозика, когда он вечером увозит оба новых вагона. Куда? — думаю я при этом. Куда хочешь — в Сибирь, в тайгу, к Черному морю. Часто я посылаю с ними привет. Как-то я вытащила нитку из своего красного платка и привязала к водопроводной трубе, чтобы эта ниточка надежды когда-нибудь потянула за собой и меня…
Но тут у нее на глаза снова навернулись слезы — ей вспомнилось, как Манфред дразнил ее этим платком: «Красная Шапочка, а Красная Шапочка? Когда тебя съест волк?»
— Ты еще не встаешь? — спрашивает Метернагель. Только бы девчонка, чего доброго, не разревелась!
— Встаю. С каждым днем мне лучше, — отвечает она.
Он задал этот вопрос не без задней мысли. Ему вспомнилось, как сам он полтора года назад метался по заводу точно помешанный, точно раненый бык, — теперь он это понимает. И как он время от времени останавливался и говорил кому-нибудь из своей бригады: «Помяни мое слово, мы еще будем вставлять по десять рам за смену». А они с жалостью смотрели на него и отвечали: «Да ты спятил». А сегодня я преспокойно сообщаю ей: двенадцать рам за смену.
Как будто это пустяк, как будто это само собой сделалось!
Очень приятно, если можно этим кого-то удивить. Сам-то уж отвык удивляться, ничего не попишешь. А вот девчонка, как только встанет на ноги, будет без конца надо всем охать и ахать.
— А помнишь, как я тебе рассказывал про нашу бригаду?
— Помню, — отвечает Рита.
Он попросту воспользовался ее интересом к людям. Эту страсть она не может побороть, как другие — страсть к курению. Шварценбах сразу это подметил и потому не сомневался, что уговорит ее учиться. А Метернагель был еще наблюдательнее.