— Подумать только… — мечтательно изрекал Гансхен. Это было его излюбленное выражение, но он ни разу не договорил, что будет, если только подумать.
— Думать не твое, братец, дело, — добродушно одергивали его остальные.
Вообще им в бригаде неплохо было вместе, хотя никто не считал нужным это подчеркивать: каждый делал то, что ему полагалось. Ссор между ними не бывало. Даже несдержанный Метернагель не позволял себе никаких выпадов. В обеденный перерыв все рассаживались на неструганых досках в озелененном уголке двора, вытягивали ноги, засовывали руки в карманы и благодушно взирали на мир или щурились на нежаркое весеннее солнце, провожали глазами громаду облаков, за которой по неизменной небесной колее бежали мелкие перистые облачка, и не могли надивиться, как прозрачен в обеденное время воздух.
Где-то далеко от города реактивные самолеты с оглушительным взрывом пробивали звуковой барьер и вмиг были уже тут, проносились над их головами очень быстро, очень высоко, А они лениво смотрели вслед в миролюбивейшем расположении духа.
Пожалуй, миролюбивее всего они были в тот день, после которого на заводе разразилась гроза. Они праздновали выпуск пятитысячного вагона после окончания войны, а заодно и день рождения своего бригадира.
Рита до сих пор живо представляет себе каждую мелочь — очевидно, в тот день ничто не ускользнуло от ее внимания. Заводской двор был чисто выметен, и ветер гулял по нему. У стены стоял увитый гирляндами юбилейный вагон, ярко светилась цифра 5000, а рядом дата: 20 апреля 1960 года. Оркестр играл, что умел, потом выступали ораторы. Всем, конечно, аплодировали. Рита, как обычно в компании Метернагеля и Гансхена, весело аплодировала вместе с остальными и все время беспричинно смеялась, хотя выпила только солодового пива. Оживление возросло, когда на деревянные подмостки выбежала танцевальная группа в белых кофточках и пестрых юбках. Смешно было наблюдать, как Эрмиш незаметно протискивается в передний ряд; его почему-то забыли пригласить в президиум, и он не видел другого способа напомнить о себе.
Под конец низко нависшее серое небо разразилось ливнем, и все бросились врассыпную. Порыв ветра смел к дощатому забору последние мокрые обрывки бумаги, и двор опустел.
Бригада Эрмиша во главе с дорогим новорожденным отправилась в ближайшую пивную. В дальнем углу у окошка были сдвинуты столики. Забыв про дождь, все угощались крепким пивом, которое заказывал Эрмиш, и залпом пили за его здоровье.
Прокуренное, длинное, как кишка, помещение было скудно освещено. Рита молча сидела за стаканом лимонада. Когда же они кончат пить и когда ей удобно будет уйти?
Хозяин сновал взад и вперед, усердствуя перед такими выгодными гостями. Над столом висело сизое облако дыма. Все пили и галдели. А Рита примолкла совсем.
До сих пор у нее не было времени как следует разглядеть каждого в отдельности. Старшему — седому Карсувейту из Восточной Пруссии — было лет шестьдесят, и все его называли по фамилии: «Эй, Карсувейт, расскажи-ка про твоего обжору-барона!» Когда-то он служил столяром в имении у настоящего барона и по сей день оставался крестьянином в рабочей среде. Самого младшего, Гансхена, никто не знал даже по фамилии. Он сегодня впервые пил вместе со всеми и сиял от гордости. Судьба не очень-то щедро его одарила, он даже не решался подыскать себе подружку, но весел был неизменно.
— …Туг он и сам вышел в поле к сезон-никам-жнецам, да и говорит: «На что хотите спорю, что в один присест съем полтора десятка яиц». А они ему: «Невозможное это дело, ваша милость!» А он взял корзинку и давай лопать. Хотите верьте, хотите нет, шестнадцать штук осилил…
Как всегда, на этом месте Эрмиш, побагровев от смеха, перебил старика:
— И вы, дурачье, еще радовались, что он пожирает ваше добро!
Вся бригада принялась хохотать, как будто услышала остроумнейшую шутку. Карсувейт давно закаялся рассказывать о своем бароне, но опять не устоял и теперь только презрительно отмахнулся.
Лица у большинства обыденные, какие видишь на каждом шагу, и, за малым исключением, немолодые. Все они в свое время так или иначе пробивались в жизни, как именно — лучше не спрашивать. Во всяком случае, жизнь шла не гладким путем. Не без того, чтобы приспособляться или покорно склонять голову перед силой. Не без того, чтобы в безвыходном положении искать лазейку — каждый свою.
— Ерунда, — вполголоса говорил Франц Мельхер соседу. — В Париже — да, конечно! Но это что! Посмотрел бы ты на бедуинок, как они моются рано утром у источника, а ты наставишь бинокль и…