— Кто это? — спросил Манфред.
Рита объяснила.
— Да ведь я его знаю, — задумчиво протянул он.
У себя в кабинете сидел вконец растерянный господин Герфурт. Позабыв о размолвке с сыном, он принялся, захлебываясь, рассказывать, что произошло.
Прежний директор вагоностроительного завода не возвратился из служебной поездки в Берлин. («Понимаешь, в Западный Берлин…») Должно быть, решил избежать ответственности за срыв производственного плана, грозивший предприятию в будущем месяце. Должно быть, первым учуял беду.
Новым директором с нынешнего дня был Эрнст Вендланд.
Воспоминания о той неделе сливаются у Риты с воспоминаниями о пламенно-красных восходах и дымных утренних туманах, о сумеречных днях, отмеченных внутренним недовольством, о неотвязных мыслях, не дающих покоя даже во сне.
Не только у нее, но у всех было такое ощущение, что как-то вдруг от их завода, не очень крупного, не очень современно оборудованного, сейчас стало зависеть многое, хотя в другое время ему уделяли мало внимания. Трудности, которые испытывала в последние годы вся страна, казалось, сосредоточились именно здесь. Даже на Западе вспомнили об их существовании — западные радиостанции, не жалея сил, почти ежедневно передавали сообщения о «некогда процветавшем вагоностроительном заводе Мильднера, ныне находящемся на грани упадка», — правду, измышления, полуправду. Даже их бывший директор выступил по одной из этих станций. Он-де давным-давно знал, что дело у них безнадежно, но вот наконец друзья подсказали ему правильное решение и тем помогли освободиться от раздиравших его укоров совести. Своих рабочих, чье свободолюбие ему отлично известно, он приветствует из более счастливой части Германии, рекомендуя им последовать его примеру.
На следующий день эту речь передавали по заводской радиосети. После каждого абзаца звучал звонкий, хоть и плохо еще поставленный голос молоденькой редакторши их вещания:
— Товарищи! Коллеги! Вы слышите, что говорит нам этот перебежчик, предавший наш завод, наше государство, нас всех?
В течение двух недель производительность, что ни день, падала все ниже и ниже. Если бы это было возможно, заводской паровозик тащил бы вечером всего-навсего полвагона. Многочисленные комиссии в белых и синих халатах озабоченно ходили по заводу и, как врачи, выстукивали и выслушивали его гигантское тело. Вначале с насмешкой, затем с опаской и сомнением, а в конце концов настойчиво и требовательно поглядывали им вслед рабочие.
Со щемящим тоскливым чувством слушала Рита, как замирают день ото дня привычные шумы в цехах — рев, грохот, скрежет. Напряженно вглядывалась в разочарованные, выжидающие лица товарищей по бригаде, сравнивала эти лица с фотографиями на страницах газет, все еще висевших на доске в столовой, и спрашивала себя: кто же лжет?
Вынужденные простои («Нет работы! Нет материалов!» — чаще всего уже с утра, в начале смены говорил Эрмиш) внезапно осложнились взаимной неприязнью и перебранками.
Рита и представить себе не могла, что значит вытаскивать из прорыва такой большой завод. Как всегда, пока еще неясен исход сражения, нашлось особенно много недовольных, обиженных, злобствующих. Кое-кто явно злорадствовал, что ломается сук, на котором он сам же сидит.
Манфред заметил растерянность Риты. «Гляди-ка, так быстро!» Он утешал ее. Поддерживал в ней мужество. На примерах показывал, что даже из худшего положения можно найти выход. Он не жаловался, что она день и ночь только и говорит о своем заводе.
— Позднее, — говорил он ей, — возможно, совсем скоро, ты сама посмеешься над своим отчаянием.
Он и не подозревал, насколько был прав.
Наступили самые тяжелые дни, когда не стало почти никакой работы. Бригады в злобном молчании сидели по своим закуткам. И тут Рита с удивлением заметила, что ее собственное уныние перешло в нетерпение, в готовность всеми силами поддержать перелом, когда он наконец произойдет.
Не ускользнули от нее и кое-какие детали. Все чаще ловила она взгляды, которыми обменивались Эрмиш и Рольф Метернагель, насмешливые взгляды, — их Метернагель, словно зонды, посылал в неизвестные ему слои атмосферы. Вначале Эрмиш явно давал ему отпор, но чем дальше, тем больше терялся и отвечал скорее вопросительно. В эти дни обнаружилось, для многих неожиданно, что Гюнтер Эрмиш был хорошим бригадиром в хорошие дни, при высоких показателях и высоких заработках; среди шумихи радиопередач и всеобщих восторженных кликов он казался созданным для почетного места на первомайской трибуне. Но для плохих времен его твердости и убежденности не хватило.