События периода «холодной войны», бессилие международного права должны были благоприятствовать созданию теории, которая исходя из элементарных антропологических посылок подводила к очевидному выводу о неизбежной пассивности и неэффективности международных институтов[144]. По мнению Ганса Моргентау, основателя «реалистической школы», в самой природе человека заложено стремление к власти и к еще большей власти[145]. На этой инвариантной установке и должны основываться все объективные закономерности межгосударственных отношений, подчиненные исключительно интересам власти и ее аккумуляции. Соответственно правовые договоренности воспринимались как нестабильные и преходящие, отражающие конъюнктурное соотношение интересов различных стран. Моральные осуждения и оправдания, которые служили дискредитации противника, — контрпродуктивны, поскольку они только обостряют конфликты, которые можно локализовать, только опираясь на рациональные установки, на трезвое знание правил игры[146].
С другой стороны, освобождение идеологической риторики о правах человека от расчетов, связанных с властью, объясняет также одновременное наличие нормотворческой деятельности ООН, не связанной напрямую с реальными ситуациями, и сохраняющуюся во всех отношениях неясность относительно политических контуров будущего мирового порядка. Собственно говоря, ни у представителей политического реализма, ни у сторонников политического идеализма не было особых причин серьезно размышлять о политической организации мирового общества. Одни просто не верили в него, для других это было делом слишком далекого будущего. Пауль В. Кан, нащупавший интересную связь между реализмом школы Моргентау и правовым неолиберализмом 1990-х годов, указывает на сохраняющуюся важность этой двусмысленности послевоенного периода.
Сознательный уход реалистов и идеалистов от разработки концепции нового мирового порядка (правда, при этом они руководствовались противоположными мотивами) осложнил исходную ситуацию после 1989 года: «We can speak of (the Cold War) as an age of tremendous growth in human rights law, but we must simultaneously recognize this as an age of gross violations of human rights. Should we look to the genocide convention or the outbreak of genocidal behavior to characterize this age? (…) Should we look to the prohibition on the use of force — the central tenet of the UN order — or the millions of dead in numerous wars that characterized this same period? It was an age that promised constraints on the state through law yet reached a kind of apotheosis of the state in adoption of policies of mutually assured destruction. The realist could be dismissive of international law, while the idealist could describe all of the recalcitrant fact as a kind of rearguard action by outmoded political institutions. Similarly, the triumph of the West at the conclusion of the Cold War resists easy characterization (…) Was it our ideas or our military-technological edge, our conception of rights or our economic power that triumphed? Of course, it was both, but that just means that the ambiguity that infused the post-World War II compromise had not been resolved even with the end of the Cold War»[147].
Двусмысленность послевоенного периода, еще не осмысленная до конца, до сих пор создает постоянную напряженность. И только конфликт по поводу недавней войны в Ираке довел до сознания Запада отсутствие общей перспективы. В 1990-е годы неолибералы, наблюдая за быстрыми темпами экономической глобализации, вдохновились мечтой об отмирании государства. Но эта греза была грубо прервана военной риторикой Белого дома и возрождением идей Гоббса о спасительном режиме власти, гарантирующем защищенность [для граждан]. Между тем обрели свои очертания и другие сценарии будущего мирового порядка. Наряду с неолиберальным и кантовским проектами сложилось ясное гегемониальное видение будущего у американских консерваторов; левой реакцией на него стала теория глобального мирового пространства, возродившаяся под знаком приоритета культур. К этой теме я еще вернусь в заключительной части. Сначала я хотел бы в общих чертах охарактеризовать современную ситуацию.
7. Амбивалентные 1990-е годы
146
В этой аргументации Моргентау следует тезисам К.Шмитта. См.: Koskenniemi M. Carl Schmitt, Hans Morgenthau and the Image of Law in International Relations // Byers M. (Ed.). The Role of Law in International Politics. Oxford, 2000. P. 17–34.
147
«Мы можем говорить (о „холодной войне“) как об эпохе больших достижений в области прав человека. В то же время мы должны признать, что это была эпоха грубых нарушений прав человека. На что нам следует указывать для характеристики этого века — на принятие конвенции о геноциде или на взрыв геноцидных действий? (…) Следует ли говорить о запрете на применение силы (центральное положение доктрины ООН) или о гибели миллионов людей в бесчисленных войнах? Что бы мы ни говорили об этой эпохе — это была эпоха, ограничившая волю государств силой закона, пока еще государства не достигли апофеоза в проведении ими политики взаимного гарантированного уничтожения. Реалисты могут пренебрежительно относиться к международному праву, идеалисты могут рассматривать этот факт как своего рода защитную реакцию стареющих политических институтов. Вместе с тем победа Запада в „холодной войне“ не однозначна… Была ли это победа наших убеждений или преимуществ в военно-технологическом оснащении, победа признания прав человека или экономической мощи? Очевидно, и то и другое; но это значит, что компромисс, которого пытались достичь после Второй мировой войны, не был достигнут и с окончанием „холодной войны“» (Kahn P.W. American Hegemony and International Law // Chicago Journal of International Law. Vol. 2. 2000. P. 13).