У девочек тоже были прозвища. Граната ранила обидчиков зажатым в кулаке гвоздем. Партизанка, маленькая скромная девочка, наклоняясь, хватала проходящих мимо людей за ноги и валила на пол, а ее подруга – Торпеда, обнимая упавшего так, будто хотела ему отдаться, мастерски наносила удар в пах.
Учителя и дежурные воспитатели не могли справиться с этими подростками и старались держаться в стороне от их потасовок. Иногда случались и более серьезные происшествия. Как-то Пушка швырнул тяжелый ботинок в маленькую девочку, которая отказалась его поцеловать. Через несколько дней она умерла. В другой раз Огнемет поджег одежду у троих ребят и запер их в классе. Двоих из них отвезли в больницу с сильными ожогами.
Любая драка доходила до крови. Мальчишки и девчонки сражались за свою жизнь и развести драчунов было невозможно. По ночам происходили вещи и похуже. Мальчишки насиловали девочек в темных коридорах. Однажды ночью несколько ребят изнасиловали в подвале воспитательницу. Они продержали ее там несколько часов, приглашая остальных присоединиться к ним, и возбуждали женщину изощренными ласками которым научились во время войны. В конце концов они довели ее до исступления. Она пронзительно вскрикивала всю ночь, пока ее не увезла скорая помощь.
Некоторым девочкам нравилось привлекать к себе внимание. Они оголяли тело и подзывали желающих прикоснуться к ним. Они вызывающе громко рассказывали друг другу о том, что во время войны проделывали с ними разные мужчины. Ночью они сбегали в парк и знакомились там с пьяными солдатами.
Многие мальчики и девочки были невозмутимы и ко всему равнодушны. Прислонясь к стене, они молча, не проявляя эмоций, рассматривали стоящие у них перед глазами, видимые только им картины. Говорили, что некоторые из этих детей жили раньше в гетто и концентрационных лагерях. Если бы оккупация не закончилась, они бы уже давно погибли. Другие, очевидно, провели войну у жестоких и алчных приемных родителей, которые нещадно эксплуатировали их и пороли за малейшую провинность. Встречались также ребята о жизни которых никто ничего не знал. В приют они попали из армии или полиции. Ничего не было известно об их родителях, неясно было и где они провели войну. О себе отвечать они отказывались, отделываясь уклончивыми ответами и снисходительными презрительными ухмылками.
По ночам я боялся заснуть, потому что мальчишки проделывали друг над другом разные болезненные штуки. Я спал одетым – в одном кармане у меня был нож, в другом – деревянный кастет.
Каждый день я зачеркивал на своем календаре еще один день. «Правда» сообщала, что Красная Армия уже дошла до логова фашистского зверя.
Постепенно я подружился с мальчиком по прозвищу Молчун. Вел он себя, как немой – с тех пор как он появился в приюте, никто не слышал от него ни слова. Все знали, что он может говорить, но когда-то, во время войны, понял, что это бессмысленно, и замолчал. Мальчишки пытались заставить его заговорить. Однажды они избили его до крови, но не добились ни звука.
Молчун был старше и сильнее меня. Сперва мы избегали друг друга. Мне казалось, что своим молчанием он передразнивает тех, кто действительно не может говорить. Если нормальный парень решил не разговаривать, то обо мне тоже могут подумать, что я лишь притворяюсь немым. Если бы мы подружились, это только подтвердило бы такое подозрение.
Однажды Молчун неожиданно выручил меня, сбив с ног колотившего меня в коридоре мальчишку. На следующий день, на перемене, я ввязался в драку на его стороне.
После этого мы сели вместе на последней парте. Сначала мы переговаривались записками, потом выучились объясняться жестами. Молчун ходил со мной на вокзал знакомиться с проезжающими солдатами. Вдвоем мы угнали велосипед у пьяного почтальона, гуляли по городскому парку, еще не разминированному и закрытому для публики, и подглядывали в городской бане за раздевающимися девушками.
По вечерам мы убегали из приюта и, слоняясь по близлежащим площадям и дворам, вспугивали влюбленные парочки, бросали камни в закрытые окна, нападали на неосторожных прохожих. Посильнее и выше меня ростом, Молчун был зачинщиком наших проделок.
Каждое утро нас будил свисток проходящего неподалеку пригородного поезда, привозившего на базар крестьян. По вечерам тот же поезд развозил крестьян домой, по деревням, по этому единственному пути. Освещенные окна вагонов мелькали среди деревьев, как светлячки.
В солнечные дни мы с Молчуном босиком бродили по железной дороге, ступая на согретые солнцем шпалы и колючую щебенку. Иногда, если возле дороги собиралось много детворы, мы давали представление. За несколько минут до прихода поезда я ложился между рельсов лицом вниз, прикрывая голову руками и прижимаясь к шпалам. Пока я терпеливо ждал, Молчун собирал публику. Я прислушивался к рокочущему перестуку колес приближающегося поезда. Постепенно я начинал сотрясаться вместе с рельсами. Когда локомотив проходил прямо надо мной, я как только мог вжимался в шпалы и старался ни о чем не думать. Раскаленная топка накрывала меня волной горячего воздуха, и огромная машина с яростным ревом проносилась над моей головой. Затем я дожидался, когда пройдет последний вагонов, ритмично выстукивающий колесами надо мной. Я вспоминал, как однажды, во время моих скитаний по деревням, с локомотива, проходящего над лежащим на шпалах мальчиком, сбросили немного раскаленного угольного шлака. Когда поезд прошел, мальчик был мертв – его голова и спина напоминала сгоревшую в костре картофелину. Ребята, которые наблюдали за происходящим, утверждали, что кочегар выглянул в окно и, увидев мальчика, нарочно сбросил шлак. Я помнил и другой случай, когда более длинное, чем обычно сцепление последнего вагона расколотило голову лежащего на шпалах мальчика. Его голова разлетелась на куски как тыква.
Несмотря на эти мрачные воспоминания, что-то влекло меня на шпалы под поезд. В мгновения, отделяющие локомотив от последнего вагона, жизнь во мне становилась чище колодезной воды. За то короткое время, что вагоны грохотали надо мной, все отступало перед осознанием того, что я просто жив. Я забывал все: приют, немоту, Гаврилу, Молчуна. Постепенно меня охватывала огромная радость от того, что я остался невредим.
Поезд уносился вдаль, я приподнимался на дрожащих от слабости руках и ногах и оглядывался с чувством, которое было сильнее удовлетворения от беспощадной мести самому заклятому врагу.
Я пытался запастись впрок этим ощущением полноты жизни. Оно могло бы поддерживать меня в самые трудные и опасные моменты. Никакой страх не мог сравниться с ужасом, охватывавшим меня при приближении поезда.
Притворяясь равнодушным, я не спеша спускался по насыпи. Молчун, стараясь казаться безразличным, подходил ко мне первым и с покровительственным видом отряхивал прилипшие к моей одежде камешки и щепки. Постепенно я научился сдерживать дрожь в руках, ногах и уголках пересохшего рта. Остальные, окружив нас, с восхищением глядели на меня.
Потом мы возвращались в приют. Я гордился собой и чувствовал, что Молчун тоже гордился мною. Ни у кого в приюте не хватило бы духа сделать то же, что и я. Теперь меня никто не обижал. Но я знал, что свою храбрость мне нужно демонстрировать каждые несколько дней, иначе наверняка найдется недоверчивый мальчишка, который открыто усомнится во мне. Прижимая к груди красную звезду, я взбирался на рельсы, ложился и дожидался приближающегося поезда.
Мы с Молчуном проводили много времени на железнодорожных путях. Мы смотрели, как проходили поезда, иногда забирались на площадку последнего вагона и спрыгивали, когда поезд замедлял ход у стрелки.
Эта стрелка была установлена в нескольких километрах от города. Давно, наверное, еще до войны, здесь начали прокладывать железнодорожную ветку. Стрелочным механизмом никто не пользовался и его части заржавели и поросли мхом. Недостроенная ветка обрывалась в нескольких сотнях метров от стрелки, на краю высокого речного берега. Там планировали построить мост. Мы внимательно изучили стрелочный механизм и несколько раз пробовали привести его в действие. Но заржавевший рычаг не поддавался.