Виктору Ивановичу на днях должно исполниться семьдесят восемь лет. По-своему круглая и красивая дата… словно стрит, пришедший тебе на руку. По утрам, после пробуждения, они - Виктор Иванович и его годы - долго глядели друг на друга, вспоминая, кто из них есть кто и кто чего стоит.
Виктор Иванович не стремился умалить важность этой цифры. Он выставлял перед собой ладони, словно говоря намечающейся дате: “Твоя взяла” - и начинал процедуру подъёма с постели, опуская необходимые рычаги и приводя в движение, по очереди, каждый сустав, напрягая сухие, похожие на гитарные струны, мышцы.
Сев на кровати, он мысленно обратился к важной дате: “Ты добилась сама себя, проделала путь от четырёх (первое сознательное воспоминание, ещё теплящееся где-то глубоко внутри) до восьмого десятка, а я… что я? Простой маленький человечек с обычной судьбой. Не попал на войну: кто же возьмёт туда карапуза, который едва научился ходить? Что поделать, когда у тебя слезятся от яркого солнца глаза, потому что большую часть военных лет ты провёл в бомбоубежищах?.. Не уехал заграницу - потому, что упустил свой единственный шанс, заплакав и выдав родителей, которые пытались пересечь границу с Турцией, чтобы бежать оттуда в Израиль. Не стоял у истоков молодёжных неформальных движений, вкалывая в это время как вол. Лица родителей занесло песком времени. Сейчас их уже не вспомнишь… ни единой чёрточки. Не осталось даже фотографий. Не сохранил ни один из своих трёх браков. Не прижил детей. Не вышел строить баррикады, когда колонны бронетехники входили в Москву. Не поднял чахлый бизнес в девяностые. Не, не, не… сплошные “не”.
Вот и вся жизнь. По большей части, всё, что ему остаётся, - греться в лучах славы знаменательной даты и стараться не показывать из-за неё истинного лица. Торжественно садиться, когда тебе уступают место в транспорте. С удивлением читать незнакомые названия улиц родного города и непонятно зачем дрожащими руками вписывать их в истрепавшийся блокнот. Писать в горадминистрацию гневные письма с требованием вернуть старые названия и узнавать, что названия эти не менялись со времён советской власти.
Ты просто опять всё забыл, старик.
Сегодня всё будет как обычно. Тоска выведет его на улицу. Он будет блуждать от ларька к мусорке, от лавочки у подъезда к картонной коробке на углу дома, где можно покормить щенков. А пальцы - московские высотки - будут с издевательским намёком указывать на небо.
Виктор Иванович поднялся с постели, тщательно, уделяя внимание каждой складочке, заправил её. Надел очки для чтения, чтобы оценить результат. Он делал так каждое утро, искренне веря, что если не уделять внимания этому чёртовому покрывалу, весь мир покатится в пропасть. Что, следуя завихрениям на смятой простыне, на город набросится торнадо или, беря пример с монолитного верблюжьего одеяла, под которым Виктор Иванович чувствовал себя, как под могильной плитой, аккурат между Пушкинской и Курской вскочит прыщ-вулкан.
Приёмник на кухне бормотал что-то очевидно-политическое. Наверное, накануне забыл выключить. Старик взъерошил седую шевелюру: так вот, что за голоса ему мерещились ночью!
А он было подумал, что его зовут, и даже начал молиться - неумело, путая слова и иногда засыпая… чтобы проснуться и начать всё сначала. Вот незадача.
Виктор Иванович выключил приёмник. Наскоро сварил себе кофе, наблюдая, как по отстающим обоям ползают плодовые мошки. Каждый день он выходит из дома и начинает долгое нисхождение вниз, к людям. Он не пользуется лифтом, упрямо заставляя свои ноги двигаться. Один раз старик упал между третьим и четвёртым этажом, сломав себе бедро. Не прошло и нескольких месяцев, как его снова увидели на лестнице, и каждая бабушка считала своим долгом показать на него клюшкой и осуждающе покачать головой: ну нету у деда мозгов, что ж теперь поделаешь?
Ещё один день. Май. Светит солнце, дождя не ожидается. К старости мы все становимся очень чувствительны к переменам погоды.
Годы, как стая пираний, объедали Виктора Ивановича с боков, обнажили рёбра, прикрыв их пергаментом кожи, сделали выражение лица вечно недовольным, оставив от прежней статной внешности только блеклые, голубые, как льдинки, глаза. Радикулит пощадил старика - на восьмом десятке он остался таким же статным, как в молодости, и почти таким же высоким. Можно было подумать, что это мужчина большой силы воли, но нет: сам-то он считал себя довольно… нет, не трусливым. Малодушным.
О какой силе воли может идти речь, когда ты не смог подружиться сам с собой ни в одном из жизненных решений, которые предстояло принять?
Во дворе ждал Мишка. Это был молодой человек тридцати с лишним лет с трясущимися руками и взглядом голодного хорька. Он работал в веломастерской и всегда держал “ушки на макушке”, как сам он говорил: “Я меняю дорогое дерьмо на дешёвое, немножко чищу цепь и получаю за это барыши”. Виктор Иванович не раз и не два думал сдать его каким-нибудь органам, но не знал, куда обращаться. Не идти же с такой ерундой в милицию?
Мишка восседал на бортике песочницы, из которой давно, кажется, в прошлом веке, ушли дети. Как обычно, он приветствовал старика громким криком:
- Эй, Иваныч! Как жизнь? Вышел просушить старые кости?
Не дожидаясь пока старик расчехлит свой запылённый голос или хотя бы присядет, Мишка пошёл в атаку:
- Ты обещал посмотреть у меня в гараже электрику.
- Что там смотреть-то? Как ты электричество воруешь?
Мишка вытащил сигарету. Курил он так много, что даже губы у него пожелтели. Выглядело не очень. Мишка до сих пор не был женат, и Виктор Иванович не представлял женщину, которая может счесть такого человека достаточно привлекательной кандидатурой на её руку и сердце. Да и сложен был Мишка не сказать, чтобы очень хорошо.
- Да я же говорю. Чтобы воровать, мне нужно правильно подключиться к щитку. И, главное, незаметно. Я подключился, а толку - ноль. Нету электричества.
- Это опасная штука.
Мишка захохотал. Незажжённая сигарета гуляла из одного угла рта в другой.
- Ты же старый. Чего тебе бояться?
- Трёхсот восьмидесяти вольт. Я, может, собираюсь прожить ещё лет пятьдесят. Ты об этом не подумал, молодой человек?
- Ой, да ладно, - отмахнулся Мишка. Подумал и прибавил: - Просто напоминаю, что ты обещал.
Виктор Иванович не помнил, чтобы он давал соседу какие-то обещания. Он сердито взглянул на небо в обрамлении берёзовых крон. Ветер трепал объявления, гонял возле урны комки бумажных каталогов. Крикливые воробьи облюбовали для утреннего променада газон. Не хотелось больше никуда идти. Пахло лекарствами и настоем валерианы… впрочем запах лекарств с некоторых пор мерещился Виктору Ивановичу буквально везде. Он старался не принимать таблеток, предписания врача комкал и швырял в мусорное ведро. Настроение было безнадёжно испорчено. Чтобы не видеть красного лица Мишки и глупой его улыбки, старик повернулся и хотел было войти в доки подъезда, но тип из двадцатой квартиры, забегая в дом, не подержал ему дверь. Он пронёсся мимо, как танковый снаряд, обдав старика горячим воздухом из своих ноздрей и даже, кажется, задев его плечом. Или это была просто ударная волна? Так или иначе, но Виктор Иванович охнул и осел на скамью возле двери, как дородная тётушка, которой адвокат сказал, что дальний родственник не указал её в завещании. Мужчина даже не извинился. Его сосредоточенное сопение раздавалось где-то в районе лифта.
- Что такое? - с наигранным участием спросил Мишка. - Сердечко? Помочь тебе добраться до лифта?
Зная характер Виктора Ивановича, он даже не привстал, а только поёрзал, устраиваясь поудобнее.
- Оно у меня - как камень, - рявкнул дед и поразился своему голосу. Он был похож на воронье карканье.
Старика душила злость, казалось, ещё немного - и он выдохнет огонь. Ну как в таком настроении возвращаться домой? Нет уж! Он пойдёт теперь гулять, будет шататься по улицам до тех пор, пока не упадёт, истощённый, в каком-нибудь переулке всем на потеху.
Злость не оставила и спустя четыре часа, когда ноги в тесных туфлях взмолились о пощаде. Виктор Иванович подумал, как смеялся бы Мишка, имей он возможность забраться в голову и прочитать его мысли, но это только подкинуло дров в печку его ярости. Этот сопляк! Все они неблагодарные сопляки. Он… Он…