- Это плохо, - говорит из темноты Лоскут. - Очень плохо.
Его силуэт закрывает несколько осколков света, пробивающегося через баррикады. Днём - и тем более ночью - их не видно, но теперь вот показались. Как будто в лунную ночь смотришь с верхнего этажа многоэтажки на лужи там, внизу.
- Ты, что ли, Лоскут? - спрашивает Хасанов.
- Ну. Ты понимаешь, что это значит? Хасаныч.
- Хорошего мало.
- Нас могут сейчас просто-напросто взять за жабры.
Кто-то попытался двинуться, но вместо этого споткнулся о ножку стола и вместе с этим столом грохнулся на пол, увлекая следом нагруженный матюгами шкаф.
- Тише там, - буркнул Лоскут. - Слушаем.
Прислушиваются, даже тот, что грохнулся, затих, растирая на полу лодыжку.
Напряжение вибрирует от одного человека к другому натянутой леской. Пытаются разложить вечер на составляющие, вычленить в рокоте улицы и таинственных звуках, что всегда рождаются в коридорах и чуланах здания в тишине, что-то чужеродное. Грохот обрушившейся у входной двери баррикады. Звон стекла. Посыпавшиеся под неосторожной ногой где-нибудь в подвале лыжи. Вой сирены и жующее слова сопение громкоговорителя.
Ничего. Тишина.
- Может, там спецназ. Может, они через крышу…
Слушают пространство над головой, но там тоже ничего. В вентиляции, будто большое мохнатое существо, ворочается воздух.
Дают знать о себе остальные. Слышно, как выходят в коридор и останавливаются, напрягая органы чувств, подбородки плавают вправо и влево. Тех, кто в это время уже спит, неестественная тишина выталкивает из дрёмы, швыряет, как будто снежок, в вязкую темноту. Заметив соседа, хватаются для надёжности за косяк или за ручку двери и напрягают ослабшее зрение. Откуда-то сверху доносится взбешённый рёв Миши, и сонная королева позорно драпает через щель в раме.
Переговариваются на высоких тонах, голоса прыгают по коридору, сматываясь в клубок разноцветных нитей, так, что в общей монотонности уже не разберёшь слова. Только общую ноту, тревожную, как минорная струна.
Приходит и громко возвещает о себе кот.
- Мяу?
Нервно скрипит обивка кресел.
- Фу, блин, - ворчит Женька. - Брысь. Напугал. Ну что, пересрались, господа?
- Не без этого, - сухо говорит Хасанов. - У самих как? Штаны сухие?
- Штаны-то сухие. А всё равно неприятно. Давайте, доставайте, у кого что есть. Не в железном веке же живём…
Хасановский телефон валялся выключенным в комнате на столе, у Женьки, похоже, тоже. Как и у многих других. Всего зажглось два экранчика, но и те были встречены дружными вздохами облегчения, белый и зеленоватый химические света мастерят из лиц причудливые маски.
- Что будем делать?
- Посмотрим, может быть, включат…
У баррикад и штор, закрывающих окна, обнаружилась противная сторона. Темень возникла кромешная. Она везде, густая и горькая, как перезрелый фрукт. От темноты они отвыкли, переведя свои организмы на круглосуточное электрическое свечение взамен солнечного. Как-то само так получилось, что даже на ночь редко где выключали свет. Труднее всего в жизни в четырёх стенах оказалось переносить отсутствие солнца.
- Я принесу свечи, - говорит Хасанов. - У кого есть ещё?
Вовремя вспоминают, что свечами предусмотрительно запаслись с одной из первых экспедиций наружу. Сначала долго вспоминали, куда же их сложили, поневоле спотыкаясь от каждого резкого звука, выбрасывая вперёд руки, готовые бежать во все стороны одновременно, хвататься друг за друга и за стулья как за единственное оружие в зоне доступа. Звуки злыми щенками бросаются под ноги. Наверху руководит Миша, и его рёв сотрясает здание до самого фундамента. Там тоже, наверное, ищут свечи. Кто-то споткнулся и скатился по лестнице, и Паша, вооружившись одним из мобильников, пошёл посмотреть.
Свечки нашли. Во всяком случае - на их этаже, и вскоре в гостиной заполыхала целая плеяда огоньков.
- Ну вот. Как в церкви, - удовлетворённо заметил Лоскут.
Проглот ругается с одной свечкой, трогая её лапой и пытаясь откусить яркую оранжевую голову.
Стоят вокруг и улыбаются, как идиоты. Из темноты, подсвечивая себе фонариками, мобильными телефонами, неся в подсвечниках свечи из собственных запасов, подтягиваются жители второго этажа. На четвёртом шум прекратился, похоже, поиски тоже увенчались успехом. Что-то ещё происходит в районе лестницы, но то, наверное, жители этажей заглядывают друг к другу узнать, всё ли в порядке. Поняли, что прямо сейчас их штурмовать никто не собирается, и иголочки нервов снова прячутся в свои чехлы. Просто отключили свет. Подумаешь. Как-нибудь переживём.
- Хасанов.
Появления Паши никто не замечает. Путаница дверных проёмов, углов, перетекающего в стены и потолок пола, ставшая с наступлением темноты совершенно гиблой, выпускает его из своих объятий, запустив в кудри клочья пыли. Фонарик где-то оставил, перемещается, только слегка касаясь пальцами стены.
- Ислам. Идём, - говорит он ломким голосом. Сам - как экспонат музея, кожа золотистая, как воск, рубашка в янтарных пятнах, руки тоже как будто бы золотистые и очень холодные на вид. Хасанов чувствует на своём запястье пальцы, они словно входят под кожу. Будто бы вместо пяти пальцев пять шприцов, один палец как раз на вене, на запястье, в точке, где меряют пульс. Ислам морщится от этого прикосновения, а ещё больше морщится от того, что никуда не хочется идти. Он растворяется в чудодейственной силе живого огня, медленно, вкрадчиво приходит понимание, что огонь не просто так столько времени идёт за людьми, сопровождает их повсюду. Появилось здесь какое-то родство, протянулись нервные окончания между языками пламени и человеком. Может быть, они начинаются где-то возле переносицы и расползаются паутинкой по всему телу, вызывая приятные мурашки. Может, на кончиках пальцев, а может, в уголках губ, так что, когда появляется огонь, они напрягаются, растягивая губы в улыбке.
Обилие свечей делает эту комнату храмом, уютным местом, где можно расслабиться, побыть наедине с собой и в согласии с остальными. Вон как улыбаются… Ислам чувствует со всеми какую-то общность, как будто, как ни смешно это звучит, они все вместе неделю жили в одной уютной комнатке. Возможно, этот храм станет для всех них новой тёмной комнатой. Хорошо, если так. Им не помешало бы стать - всем вместе.
- Что такое? Давай постоим ещё. Иди, погрейся…
Гоша зажигает одну за одной новые свечки, движения вялые, руки движутся так плавно и спокойно, что кажется, там не по одному суставу, а по четыре. Разгибаются, разгибаются, Хасанов может вечно смотреть за этими движениями: в руках очередная свечка, вот занимается фитилёк, краснеет, а Игорь, с виртуозной неуклюжестью двигая рукой-плетью, коптит низ свечки, и лепит к пухлому подлокотнику дивана. Обивка там в нескольких местах уже прожжена сигаретами, воск стекает по ней, оставляя полосы хлебного цвета.
С восторгом следит, как занимается свечка, и тянется за следующей… Скоро всё будет в воске, но сейчас Хасанов понимает: оно так и надо.
- Не хочу я греться, - Пашин голос весь в острых углах, холодный, будто бы кусок арматуры. - И ты не хочешь. Идём.
Ислам позволяет себя увести, оглядываясь на тёплую картину и улыбаясь. Спины его друзей прямые, во все стороны протянулись длинные тёплые лучи.
- Только не впадай никуда, - говорит Паша.
- Куда я могу впасть? Я самый спокойный человек на свете, - блаженно говорит Ислам.
- Это Яно, - говорит Паша, когда темнота заворачивает их в чёрную хрустящую бумагу. Воздух перед носом вдруг сгущается в мутное стекло, чувствуется въевшийся в стены запах курева. - Осторожно, ступенька. Первая. Это Яно. Спускался, наверное, сверху, когда отключили свет. Ничего не видно же, а он один, даже мобильника не было. И Проглота с ним не было тоже… Я не знаю… прости, я не могу определить, но Миша говорит, сломана шея.
Луч света ползёт по ступенькам, и Ислам наконец-то видит свои ноги. Понимает, что он босиком и чувствует, как откуда-то издалека приходит холод. Мобильник со включенным фонариком валяется на полу, здесь двое людей и ещё один, тонкий, похожий на разлитую краску или просто густую тень, или пролитый на ковёр чай, настолько тонкий, что, упади он где-нибудь в людном месте, в супермаркете, люди будут ходить по нему, занятые своими делами.