Ислам видит очки. Очки не разбились, с ними всё в порядке. А вот человек оказался хрупче.
Один из тех, кто стоит над телом, поворачивает своё громоздкое тело навстречу и распахивает объятья. Пытается что-то сказать, Ислам видит, как движется подбородок, массивный, как поросший мхом камень, но не долетает ни звука.
Ислам проходит мимо объятий Миши, мимо его кирпичного, намокшего от пота лица. Наташа сидит, обняв колени, в самом углу, и Ислам садится к ней. Потом ложится, неловко вывернув ноги, пытается почувствовать затылком остроту её коленок.
- Привет, - говорит Ислам. Смотрит снизу вверх, но лица ему не видно. Вообще ничего не видно: сюда луч фонарика не достаёт.
- Я тебе скажу, - говорит Наташа устало.
- Ну, скажи.
- Ты терял кого-нибудь?
- Терял, - говорит Ислам. А потом поправляется: - Хотя нет. Этот человек жив, просто ушёл из моей жизни. Это другое.
- А я никого не теряла, - она словно бы не слышит. - Никогда. Это, может быть, странно, я ведь на улице вертелась. Всякое было, особенно с этими сорвиголовами, со Славой и другими. А вот друзей не теряла ни разу. И родных тоже. У меня была бабушка, которая умерла, когда мне было четыре месяца, но это совсем другое. Я ведь её не помню.
Колени у неё жёсткие и худые. Она медленно уходит в тень, становится чуждой, будто её втягивает в себя эта взбесившаяся архитектура из спиральных лестниц и ступеней, похожих на сточенные зубы старой лошади. Обнимает его, прижимает голову к своей груди, так, что дышать от её запястий на горле становится всё труднее, но уходит в тень.
- Не надо было тебе сюда спускаться. Зачем ты спустилась? У нас там свечи.
- Вы поставили свечи? - равнодушно, словно ржавчина в водопроводных трубах, гудит голос.
- Да. А Проглот с ними играет. Трогает лапой, представляешь? И пытается укусить.
- Расскажи мне про это.
Ислам чувствует, как меняется её настроение. Пока ещё чувствует, но всё хуже. Связь между ними истончается: так постепенно немеет повреждённая конечность. Надо же… а он и не подозревал, что эта связь настолько существенна. Когда-нибудь придёт боль. Ислам хочет, чтобы она поскорее пришла, так как ощущать это немение - гораздо мучительнее.
- На лапы и на когти ему попадает воск, и он слизывает его. И жмурится. Фыркает. Может быть, ему нравится вкус воска, но скорее всего он так сердится. Вся грудь у него искапана воском.
Ислам рассказывает и смотрит на Яно. Шея у него повёрнута под неестественным углом, как-то наискось ложится подбородком на грудь. Кожа натягивается, виднеется чёрный синяк, но больше крови нет. Ни на полу, ни на одежде. На очках тоже нет и на пальцах, вялых, расслабленных, белых, словно кусочки крабового мяса. Да откуда ей взяться, крови-то: это же не открытый перелом. В этих пальцах, как будто в полых трубочках, всё ещё гудит ветер. Хасанов видит отсюда плечи паренька, затылок, пропылённый, и грязь на одном ухе. Здесь очень давно не убирали. Пыль в волосы Паши, наверно, тоже попала отсюда.
Наташа смеётся хрупким смехом.
- Хорошо. Мне хорошо. А знаешь, я теперь могу думать о Яно. Может быть, даже плакать.
- Не нужно о Яно. А плакать - сколько угодно. Если нам теперь отключат воду, только на твоих слезах и останется жить.
Наташа улыбается.
- Они солёные, как морская вода. Долго не высидишь. Кроме того, тогда мне придётся плакать постоянно, чтобы напоить такую ораву. Где я столько горя возьму?
- Лук у нас есть. Много. Есть обычный, есть красный. Есть даже, по-моему, белый маринованный.
- Оо. Да ты гурман.
Ислам радуется, что немного её разговорил. Хотя глаза её сухие. Покрасневшие, но сухие, как пустыня, и словно бы даже потрескавшиеся.
Лежат и разговаривают. Тихо-тихо подходят какие-то люди, Ислам видит краем глаза, как они норовят сгорбиться, поглубже отодвинуться в тень. Шёпотом происходит какое-то общение, в них с Натальей летят робкие, как первые снежинки, взгляды. Снизу пришёл ещё народ, залил площадку светом двух мощных фонарей. Наперебой начали рассказывать что-то про электричество и автоматы и затихли, осознав ситуацию. Миша маневрирует, словно огромная баржа возле причала. Расставляет свои огромные руки, словно подъёмные краны, крякает, и вот Яно уже свисает с его плеча. Кто-то - наверное, Паша - аккуратно и покорно поддерживает голову. Голова Яно запрокинулась, и он отворачивает лицо, стараясь не встречаться взглядом с побелевшими глазами. Ещё кто-то поднимает очки и несёт следом, аккуратно, двумя руками, словно это не инструмент для зрения, а ещё одно тело.
Уносят, оставив один фонарик, и Хасанов с Натальей остаются одни. Они и что-то пустое, чёрное, что капает с потолка. Окно здесь выходит на корпус университета, и Исламу видны с этого положения верхние окна, почему-то забранные в решётки.
- Ведь он меня второй раз поразил. Яник. Первый - когда спас нас со Славой. Он ведь тогда не просто так замешкался - он остановился специально, чтобы не дать копам нас поймать… Я всегда это знала, просто не хотела говорить тебе. Боялась, что ты рассердишься… Очень чуткая натура, всегда всех понимает и знает, что делать. Как спасать человечество, может, и не знает, но повернуть дорогих ему людей в нужную сторону умеет. Рыжие - они все такие. У меня был хомячок в детстве, терпеть его не могла. Кидалась в него всякими вещами, сажала, пока мама не видела, на шкаф, откуда он не мог спуститься сам. Но он был рыжий и с чувством юмора. Отличным чувством, иногда я думаю, что позаимствовала его у моего хомяка. Он в отместку всегда грыз мои ручки и гадил на тетрадки. Ещё нагадил в миску коту и в аквариум к рыбкам, где я его однажды хотела утопить. В них есть страсть к жизни, понимаешь? И погиб он, как и подобает рыжему, - шлёпнулся с балкона, прихватив с собой мамину клумбу с цветами. После этого я его зауважала.
Она выдохлась, но дыхание при этом не сбилось, даже наоборот, затаилось где-то внутри. Грудь поднимается еле-еле, губы побелели, к уголку рта пристало несколько волосков с лихорадочно-красными кончиками. Как будто иголки, кончики которых выпачканы в крови. Смотрит в пространство стеклянными, как у куклы, глазами.
Ислам почувствовал, как крошится что-то в заднем кармане, и сказал:
- У меня есть аскорбинка. Хочешь? Их принесли. Как ты и заказывала.
Накануне Наташа носилась с идеей вылечить пару приболевших простудой граждан и заодно надёжно обезопасить от заразы остальных при помощи аскорбинок. Озадачила посыльного, составила список из пяти разных вкусов. Ислам видел тот список: к каждому пункту там был пририсован соответствующий фрукт. Листочек пестрел смайликами.
Аскорбинки доставили, и теперь у каждого в кармане было по упаковке волшебных белых таблеток.
- Нет, - отвечает.
- Ты так уговаривала всех взять по пачке. Паша не знал, куда от тебя деваться. А Игорь, по-моему, покорён тем, как ты за ним ходила. Наверное, он в тебя влюбился.
Губы складываются в улыбку будто по обязанности.
- Он ужасный сноб, - говорит она. - Сноб и зануда. Всё время что-то пишет, ходит везде с блокнотом. Везде суёт свой нос. Он у него ужасно длинный. А у меня вот интервью ни разу не взял.
- Он не журналист. Я у него спрашивал. Он книгу пишет. А писатели интервью не берут. Только, может быть, дают.
- Что же, может, мне стоит взять у него интервью. Только не сейчас. Сейчас он ещё ужасный сноб. Слава таких ненавидел.
- Кое-кто даже принялся лечить твоими аскорбинками больной живот. Так ты за всеми ходила. Думают теперь, что это такое универсальное лекарство.
- Это очень хорошее лекарство.
- Может, всё-таки съешь одну?
- Не настолько хорошее, - двигает подбородком. - Не хочу. Я хочу быть к тебе ближе.
Ислам равнодушно размышляет, когда же придёт боль. Может быть, когда он поднимется к себе и рухнет в постель, равнодушный ко всему на веки вечные. Но сейчас она была бы очень кстати.