- Теперь уже не получится.
- У тебя есть выпить? Я хочу напиться.
- Не осталось. Может, у кого-то есть. У меня только лимоны. Хочешь чай с лимоном?
- Не хочу. Лимоны - они яркие. И перцы яркие. И апельсины. Глаза режет. Да? Я ничего этого не хочу. Я хочу выпить. Водки, может быть.
- Мы спросим. У ребят найдётся.
Потом она говорит:
- Здесь только ты и я. Как тогда, помнишь? В комнате? Яник уже спит, а мы вдвоём. Занимаемся сексом. Правда, классно? Давай ещё раз?
Её руки живут своей жизнью. Ползут по животу Ислама, начинают расстёгивать ремень на джинсах.
- Теперь ничего не получится, - нудно повторяет Ислам.
Кладёт сверху свои руки.
- Почему? - воркует она над ухом, а лицо всё идёт трещинами, и Исламу мерещится, что он смотрит на неё через разбитое стекло. - Мы никогда не делали этого на лестнице. Только в кровати.
- Теперь не получится никак. Я думаю, ты знаешь почему.
Отстраняет её руки, затягивает ремень, а она начинает плакать, неловко, неуклюже свернув руки на груди.
Глава 26
Яно положили в комнату, среди таких родных ему вещей. Гоша говорит Исламу:
- Если хочешь, можешь перебраться ко мне. Если ты помнишь, у меня есть свободная кровать. Только…
Он хотел сказать: “Только без Натальи, так как я этого не поощряю”. Или наоборот: “Вместе с Натальей, она меня просто поразила этой своей чудодейственно аскорбиновой кислотой в таблетках. Всюду за мной ходила и в конце концов даже начала мне нравиться”. Но промолчал. Вместо этого кладёт руку на плечо Ислама. Смотрит смущённо и в то же время строго.
- Может быть, ты думаешь, что в случившемся каким-то образом виноват ты. Ты не виноват, я заявляю это со всей ответственностью.
Он выглядит сейчас, как огромный надгробный памятник, лакированный, блестящий, с декоративной резной оградкой и толпами поклонников, блеклых по сравнению с его внушительным вытянутым лицом. “Поклонники” на самом деле здесь, чтобы посочувствовать Исламу и проститься с Яно, но выглядят они именно так. “Игорь мог бы сойти за памятник Майклу Джексону, - думает Ислам. - Хотя нет. Джексон для него слишком не солиден. Наверняка это что-то попроще, в то же время внушительнее. Как хороший пиджак вкупе с классическим галстуком. Наверное, Рокфеллер. Или кто-то из многочисленных мёртвых президентов Штатов”. Есть люди, которые становятся значительными именно после смерти. Яно к таким не принадлежит. Ислам смотрит на тело, и ему кажется, что тело начинает растекаться от одного взгляда, пачкая простыни пахнущей корицей эфирной жидкостью. Яно из тех, кто жил исключительно этим миром.
- Спасибо.
Игорь исчезает, словно в старинном проекторе перещёлкнули кадр, и Хасанов обнаруживает себя где-то на отшибе мироздания, прислонившимся к спинке дивана с другой, с жёсткой его стороны. С едва початой бутылкой перцовки. Приятно липнут к бутылке пальцы, кожа на лице горит, когда Ислам пытается вытереть тыльной стороной ладони губы, щетина впивается в кожу сразу на две стороны. Интересно, ежи чувствуют себя так же, когда цепляют себе на спину веточку ранеток? Будто собственные иголки входят под кожу.
Ежей тут нет, зато есть Пашка. Сидит перед ним на корточках. Ислам что-то говорит, но он только отмахивается:
- Хасанов. Я понимаю, что сейчас не время, но ребята волнуются.
- За меня не нужно волноваться. Я в порядке.
- Ты в порядке, - покорно соглашается Паша, отбирая бутылку. Делает глоток, внушительный пузырь устремляется к донышку. Морщится и, чавкая долькой колбасы, продолжает: - Они не совсем. Может, выйдешь к ним? Успокоишь как-то, я не знаю… Можешь даже с ведром воды.
- Зачем? Мне это не нужно.
- Ладно, скажу, как есть. Они в ярости. Как - знаешь? - как высушенный солнцем лес. Прости мне эту лирику, но они и правда на пределе. Яник погиб, и это высушило их покруче любого солнца. Может, только это их и высушило: до этого все держались молодцом.
- Надеюсь, никто не будет курить.
Паша выражает солидарность с его надеждами и исчезает. Нужно искать другое укрытие, думает Хасанов, это уже вскрыли ножом проблем, от которых его сейчас уносит немыслимо далеко грозовым ветром и чёрным морским течением. Можно уйти к Гоше, он наверняка не будет против. Этот пропитанный сыростью тип не подвержен всеобщей засухе, среди его устойчивого мира, среди старинных кассет с улыбающейся физиономией Боно и стильными Bad Boys Blue, среди витающих в воздухе с характерным жужжанием, растерянных хозяином букв и неизменного запаха полироли для дерева можно найти какой-то кратковременный отдых…
Ислам не пошёл к Игорю. Поднялся наверх, к вытяжным трубам и крошечному окошку с чердачной лестницей, и напился там в одиночестве. Лежал на спине и чувствовал, как ночь накатывала на него волнами, как приподнимается, будто бы дышит, под ним пол, и здание иногда вздыхает, с ног до головы пробираясь тоскливым скрипом. Перекатывается с одной грани на другую бутылка “Немирова”, и подползает, чтобы свернуться калачиком во рту, тошнота и горечь.
Мыслей не было. Ему никого не хотелось видеть, и никто не приходил. Даже Наташа, которая уж точно знала, где искать. Сначала Ислам сидел в углу над окошком на груде сложенных один на другом древних кондиционеров, катал между ладонями банку рыбных консервов и двигал ногой собачью миску с присохшей к жестяному дну кашей. Наверное, одно из прошлых поколений студентов держало здесь дворняжку. Интересно, что с ней стало?.. Ислам думал запустить этими предметами в первого, кто покажется в дверях. Но таковых не оказалось. Потом лёг, почувствовав спиной и затылком трепыхание лёгких старого здания, и, слившись своим дыханием с его ритмом, уснул.
Просыпается задолго до утра, от того, что рот наполнился горечью и тёплая жижа неприятно стекает по горлу. Пространство стоит перед ним, словно аквариум на трёхногом табурете, любое движение головы кренит конструкцию в одну или другую сторону. Ислам слишком поздно это понимает и, чтобы не расплескать, зажимает себе рот. Но выпуклый мир уже клонится на один край, будто авиалайнер с подбитым крылом. Хасанов переваливает вялое тело на колени и выплёскивает пропитанные желудочным соком внутренности в собачью миску.
Время словно расплескалось по полу вместе с этой жижей, и Хасанов распростёрся рядом, раскинув руки и ноги по углам тесного чердака. Сознание поймали на крючок, словно большую рыбу, и теперь с натугой вытягивают к поверхности. В лёгких - бритвенное лезвие.
Ислам сгибается от кашля. Шевелит кончиками пальцев бутылку, переворачивает её на другую грань, чтобы показалась этикетка. Надо же, оказывается, водка была с мёдом и перцем. А он чувствовал… а чёрт его знает, что чувствовал. Но точно не мёд и не перец. Кажется, всё это так и осталось во вчера, скользнув по памяти струйкой холодного воздуха. Даже не может вспомнить, о чём думал…
Поднимается на ноги, замечает, что слишком тихо. Играет на проржавевшем органе ветер, будто безумный монах под сводами арочной залы, и за окном видны, словно тёплые течения в глубинах океана, его потоки. Ночь в самой дремучей фазе, даже фонарь где-то среди молоденькой листвы, только-только начавшей пробиваться из почек, устало моргает, меланхолично нависнув над сворой мошкары.
Глаза словно протекли в темноту или темнота просочилась бородой мха в глаза, но, несмотря на полное отсутствие света, можно перемещаться, не боясь сломать пальцы о порог или набить себе шишку.
Здесь и правда никого нет. Ни души. Ислам падает по пищеводу дома, словно проглоченная им впопыхах одинокая оливка, в то время, как весь завтрак давно уже переварен им и спущен в кишечник улиц. Может быть, так оно и есть… На секунду задерживается возле третьего этажа, закрыв глаза, проходит мимо того места, где погиб Яно. Становится страшно, и Ислам бежит, перепрыгивая через три ступеньки и рискуя переломать себе ноги.
Вот и проходная. Гуляющим здесь ночным воздухом невозможно надышаться: входная дверь нараспашку, внутрь робко заглядывают звуки улицы. Пол усеян кусками мебели и какой-то трухой. Не очень-то разглядишь, можно только догадываться, что там звякает под твоими ногами. Всё это вместе похоже на поле сражения, только роль тел здесь исполняют поломанные стулья, перевёрнутый и похожий на труп лошади кожаный диван.