ГЛАВА 4
Белль
— Значит они уехали? — спрашивает Мэдди.
— Да. — я поднимаю бокал шампанского. — Слава богу.
— Скатертью дорога, — вторит она, и я виновато усмехаюсь. Потому что, да. Это в значительной степени подходит больше.
Я в ресторане "Jean-Georges" отеля "The Connaught" в Мэйфэре со своими самыми подругами детства, Мэдди и Элис, поднимаю тост за отъезд моих родителей и за мое невероятное, хотя и временное, новое жилье. И, боже, декор этого места идеально завершает мою напряжённую и дисфункциональную связь с родителями, пусть даже всего на несколько блаженных месяцев.
В школе Святой Цецилии, эксклюзивной, консервативной и чрезвычайно строгой монастырской школе-интернате, управляемой доминиканским орденом монахинь, было два типа девочек. Первые были как Элис и я. Внешне покорные. Внутренне, в большинстве случаев, тоже беспрекословные.
Жертвы этой особой формы стойкого Стокгольмского синдрома, которую так хорошо культивирует католицизм.
Девочки, которые не получили памятку о том, что они могут думать самостоятельно, потому что подвергать сомнению вещи не было жизненным навыком, отточенным в школе Святой Цецилии.
Но нет, спасибо.
К счастью для нас, в школе было достаточно девочек другого типа. Девочек, которые по каким-то неясным причинам, казалось, обладали врождённой способностью судить об учениях школы и Церкви и решать для себя, разумны они или нет.
Девочек, которые поняли для себя, что все, чему нас там учили о духовности, жизни и сексе, было в лучшем случае сомнительно, а в худшем - вредно. Которые решили владеть своим телом и своими решениями относительно своего тела.
Девочки, вроде Мэдди.
Она мой кумир. Честно. На протяжении последних десяти лет я живу через неё, наблюдая за её проступками в детстве, взрослыми ошибками и триумфами. Желая, чтобы у меня была хоть десятая часть ее смелости.
Смелости показать свой лифчик нашей древней учительнице английского, сестре Агнес, когда мы изучали поэзию Шеймуса Хини, и она сказала: — Да, девочки. Шеймас6. Что, конечно, прозвучало как приглашение пристыдить нас.
Да.
Или смелости несколько раз тайком пробираться в паб и целоваться с местными парнями. Однажды ее отстранили от занятий, и миллион раз это сходило ей с рук. Мэдди назвала бы это полной победой.
Также смелости, чтобы использовать, не знаю, храбрость, желание и инициативу, чтобы спать с мальчиками задолго до того, как мы закончили школу.
Мэдди потеряла девственность задолго до того, как мы закончили школу. И невероятным, с моей и Элис точки зрения, было то, что небесный свод не обрушился. Что сам Люцифер не утащил ее немедленно в ад и не взорвал в облаке черного дыма.
Честно говоря, самым невероятным было то, что для Мэдди секс был нормой. Не запрещенным. Не греховным. Не признаком порочной слабости.
Нет.
Это было выражением совершенно естественного физического влечения между двумя взрослыми людьми по обоюдному согласию.
И это то, что до сих пор поражает меня: у Мэдди есть сила, врожденная мудрость, внутренний компас и вера в себя, чтобы суметь выкарабкаться из-под груза тонн дерьма, которым нас пичкали изо дня в день на протяжении большей части нашей юности. У нее есть все необходимое, чтобы думать самостоятельно.
Конечно, я осуждала ее за это, в чем несколько раз со слезами признавалась ей за последние годы. Потому что трудно выйти из такого формирующего опыта, как четырнадцать лет монастырского образования, не превратившись в осуждающую маленькую сучку, которая боится переступить черту и презирает любого, кто осмелится. И причиной этого, в свою очередь, является святой ужас, который эти монахини внушили нам, если мы отклонимся от того, что правильно. От того, что является Божьей волей.
Я могла получить более высокие оценки, чем Мэдди на протяжении всей школы, но я бы отдала всё, чтобы больше прислушиваться к ней, когда она пыталась показать мне, словами и поступками, что я могу думать сама. Что ни монахини, ни священники, ни родители в мире не могут требовать юрисдикции над моим разумом или моим телом.
Я не понимала этого, пока не поступила в университет, и до сих пор распутываю дерьмо за все эти годы. Иногда мне кажется, что я самый медлительный человек на свете.
Но хватит моего жалкого нытья об упущенных возможностях и все еще продолжающемся моральном похмелье. Родители уехали на лето, я переехала в их прекрасную квартиру на три восхитительных месяца, и сижу здесь, на бархатной банкетке цвета пудры, в одном из моих любимых мест в Лондоне, с любимыми девочками.
Негромкая джазовая музыка практически полностью заглушается гулом красивых людей, возбужденно разговаривающих на всех языках - от итальянского до мандаринского. То, что мы едим пиццу с трюфелями и подвергаемся нападкам заигрываний слева, справа и в центре от бизнесменов с высокой самооценкой и внешностью, — вишенка на торте.
Мэдди потчует нас слишком большим количеством подробностей о каком-то парне, которого она трахнула в пустой «приватной» комнате бара на прошлых выходных (это ее слова; я не ругаюсь иначе, как мысленно, и я определенно не стала бы использовать это слово в качестве глагола).
Динамика такая же, как обычно.
Мы с Элис сидим, шокированные и восторженные ее выходками, потому что, как обычно, нам вообще нечего добавить к разговору о сексе. На самом деле у Элис есть серьезные отношения. Они познакомились на последнем курсе университета, и он единственный, с кем она переспала, но как только это было совершено в первый раз, она перестала сообщать нам какие-либо подробности. Что я полностью понимаю. Говорить об этом слишком много было бы неуважением к Джорджу, ее парню.
Но не для Мэдди.
— А потом, — говорит она, наклоняясь вперед, — он опустился на колени, задрал мне юбку, стянул стринги и съел меня прямо там, у стены. Это было так чертовски восхитительно, не могу передать вам. — она делает радостный глоток своего Pisco Sour, покачиваясь на банкетке.
Моя шея, как обычно, покрывается пятнами, а между аккуратно скрещенных ног вспыхивает жар. Сжатие, натяжение, что-то, что одновременно приятно и неприятно, и я мысленно добавляю этот образ в свою "банку фантазий".
Только не Мэдди.
Фу.
Но мысль о мужчине, живом, кровожадном, настолько охваченном желанием ко мне, что он прижмет меня к стене, опустится на колени, стянет с меня трусики и уткнется туда лицом?
Я сглатываю.
Даже представить себе не могу, на что это может быть похоже.
Хотя кое-что всё же могу.
Мне ужасно хочется узнать наверняка, каково это - испытывать возбуждение, если оно обогащено трением настоящего языка мужчины в моих самых интимных местах. Обычно я справляюсь сама, с помощью насадки для душа.
Может быть, даже языком одного конкретного мужчины.
— Боже, Мэдс, — еле слышно бормочу я, стараясь сдержать свой румянец.
— Белль.
Мужской голос заставляет меня вскинуть голову. И, клянусь Богом, я вызвала того самого мужчину, чей язык только что проник в мои фантазии. Парень, о чьей внешности, мужественности и поразительной уверенности в себе я застенчиво, лукаво мечтала, когда трогала себя по ночам в последние несколько дней после приема у родителей.