Она фыркает и зажимает рот рукой.
— Боже мой. Боже мой. Это так ужасно, что я не думаю, что выживу. Черт возьми.
— Спасибо, помогла, — сухо говорю я, похлопывая ее по колену.
— Извини. Но это в буквальном смысле худшее, что могло с тобой случиться. Хуже только, если бы он застал вас трахающимися, я думаю. На самом деле, было бы гораздо хуже. Представь, если бы он увидел, как Рейф врезается в тебя сзади, или...
— Серьезно? — вмешивается Рейф, когда я закрываю лицо руками. От одной мысли об этом меня охватывает волна ужаса. Ладно, может быть, я все-таки могу быть благодарна за маленькие плюсы.
— Прости, прости, — повторяет Мэдди. Она сидит неподвижно, пока я рассказываю ей остальную часть истории, но когда дело доходит до того, что сказал мне папа, я понимаю, что не могу вымолвить ни слова. Я не могу заставить себя произнести их. Тогда Рейф берет инициативу в свои руки и резким, дрожащим от гнева голосом излагает Мэдди ужасное, сокрушительное обвинение, которое навсегда запечатлелось в моем сознании. Он делает это, все время крепко сжимая мою руку.
Мэдди вздрагивает, ее огромные глаза наполняются слезами. Она прижимает одну руку к груди, как будто у нее болит сердце, а другую кладет мне на плечо.
— Скажи мне, что он этого не говорил. О, моя бедная, дорогая малышка.
Я закрываю глаза, на меня снова накатывают усталость и тошнота.
— Потом он сказал, что я должна пойти на исповедь.
Мэдди взрывается.
— О, черт возьми! Бен извращенный придурок. Я не могу этого вынести, — говорит она мне. — Не могу смириться с тем, что у него дочь с самой потрясающей душой в мире, а он настолько глубоко увяз в своей ультрарелигиозной заднице, что не видит этого. Что с ним не так?
Моя голова откидывается на спинку дивана.
— Уф, не знаю. Не понимаю, это абьюзивные отношения или ему действительно нужно вмешательство — я имею в виду, он на самом деле такой или в нем говорит религиозный экстремизм? Когда он говорил все это, я думала, где же мой папа? Где мужчина, который обожал меня, когда я была маленькой девочкой?
— Этот мужчина все еще здесь, но его маленькая дочка больше не играет в бейсбол, — говорит Мэдди. — Он начинает понимать, что не может контролировать тебя так, как ему хочется, и это утро было неприятным пробуждением. То есть, я бы и злейшему врагу не пожелала того, что с тобой происходит, но, честно говоря, детка, я думаю, это к лучшему.
Я поворачиваю голову на диване, чтобы посмотреть на нее.
— В какой возможной вселенной это к лучшему?
— Ну, — говорит она, — во-первых, это вынужденная мера. Скажи мне, детка. Если бы вы с Рейфом продолжали встречаться, когда твои родители вернулись домой, как долго бы вы ходили вокруг да около? Я знаю тебя — знаю, что твой отец делает с тобой. Он вселяет в тебя страх Божий! Я видела, как ты врала ему в лицо, когда он спрашивал тебя, ходила ли ты на мессу в Священный день — это чертово дерьмо. Он не имеет права указывать тебе, что делать. Он не имеет права заставлять тебя бояться жить своей собственной жизнью и чувствовать, что тебе приходится лгать, чтобы защитить его или, что еще хуже, защитить себя. Можешь себе представить, как бы ты испугалась, если бы он узнал, что ты встречаешься с Рейфом? Что бы ты делала — пользовалась служебным лифтом по утрам, чтобы родители не застукали тебя на «аллее позора»?
Она приподнимает брови, вызывая меня на спор. Она права, и это понимаем все мы трое.
— Я понимаю, о чём ты, — говорю я, смущённо. — Но я могла бы всё это смягчить. Я…
Она поднимает палец и тычет в меня им.
— Не вешай мне лапшу на уши, детка. Это нависло бы над тобой, и твое беспокойство росло бы все сильнее и сильнее. Это избавило тебя от многих месяцев мучительной нерешительности.
Рейф отпускает мою руку и гладит меня по затылку.
— Подозреваю, что она права, милая, — мягко говорит он.
— Ладно, — уступаю я. — Хорошо. Но я не знаю, что делать. Я не могу так это оставить, но мысль о том, чтобы выяснять отношения с ним в любой форме, вызывает у меня физическое недомогание. Ты же знаешь, Мэдди, я никогда не повышала голос на своих родителей. Я всегда говорила «да, папочка», и «как высоко, папочка»? — я с содроганием выдыхаю. — Мысль о том, что мне придется сесть и поговорить с ним лицом к лицу, просто... думаю, что упала бы в обморок. Он переспорил бы меня, он цитировал бы Священное Писание и катехизис, он бы обрушился на меня, и я не знаю, смогу ли это сделать. Может, мне стоит просто извиниться и смягчить…
— Стоп, — восклицает Рейф, в то время как Мэдди поднимает руку, чтобы остановить меня.
— Прекрати. Прекрасно. Рейф, я займусь этим, если ты не возражаешь. — ее серо-зеленые глаза устремляют на меня стальной взгляд, и я понимаю, что она в ярости. Она расправляет плечи и встряхивает блестящими волосами.
— Рада сообщить, что после многих лет, когда я была хулиганкой, а ты - хорошим и разумным человеком, я наконец-то могу отплатить тебе тем же. Потому что, моя дорогая девочка, у меня впереди годы и десятки тысяч фунтов терапии, и все уроки, которые я усвоила, сводятся к одному-единственному слову.
Она вопросительно поднимает брови, глядя на меня.
Я непонимающе оглядываюсь.
Она вздыхает.
— Границы, детка.
— О, — говорю я. Возможно, границы - любимое слово Мэдди. Она всегда цитирует Брен Браун, Опру и Гленнона Дойла, когда говорит о них, но я все еще не могу сказать, что смогла бы точно описать их, даже если бы вы приставили пистолет к моей голове.
— Позволь мне быть предельно ясной, — говорит она. Границы имеют решающее значение во всех наших отношениях, но особенно это важно, когда мы имеем дело с нашими любимыми, но испорченными семьями, и угадай, где границы обычно стираются к чертовой матери или вообще не существуют? Правильно. В семьях.
— Тебе нужны границы в отношениях с родителями. Их следовало установить много лет назад, но никогда не поздно. К сожалению, чем позже ты их устанавливаешь, тем больнее их соблюдать, но тем больше они помогут тебе исцелиться, когда ты их установишь. Хорошо? А теперь повторяй за мной. Границы - это грань между тем, что нормально, и тем, что не нормально.
— Границы - это грань между тем, что нормально, и тем, что не нормально, — повторяю я.
Она сияет.
— Отлично.
— Она хороша, — бормочет Рейф мне на ухо, и я сжимаю губы, чтобы сдержать улыбку.
— Я очень хороша, — лукаво отвечает Мэдди. — Границы важнее всего, когда речь заходит о том, чтобы не пытаться контролировать других людей. В этом отношении, если твой отец хочет быть чокнутым придурком со слишком ревностными религиозными взглядами, это его право. Понятно?
Я хмурюсь.
— Понятно.
— Но он, похоже, не способен установить здоровые границы, так что здесь тебе нужно поработать самостоятельно. Он не может использовать эти убеждения, чтобы влиять на тебя или на твой образ жизни или контролировать. — она начинает загибать пальцы. — Он не имеет права требовать, чтобы ты из кожи вон лезла, чтобы приспособиться к нему или его убеждениям. Он не имеет права навязывать их, как если бы это были неопровержимые факты и правила, а не субъективная или сомнительная догма. И он не должен перестать любить тебя из-за того, что ты отказываешься подчиняться. Да?
Я моргаю.