Когда Холодков раздвинул трехстворчатую дверь, у него зарябило в глазах от множества цветов и красок, наполнявших шифоньер. Здесь были всевозможных сортов и оттенков крепдешины, файдешины, крепсатины, капроны, тончайшие, как паутина, нейлоны, почти прозрачные шерстяные ткани. Холодков насчитал более пятидесяти висевших в шифоньере платьев, семь женских костюмов, пышные шубы из выдры, котика и голубой цигейки.
— А здесь, Максим Кириллович, всё готово к столу, — усмехнулся Брагин, открыв дверцу белоснежного холодильника «ЗИЛ». Его камеры оказались заставленными бутылками шампанского, сверкавшими искристой изморозью, ростовскими рыбцами, банками с паюсной и кетовой икрой, кусками свежей буженины.
«Подумать только, как живет», — осуждающе сверкнула глазами пожилая женщина из понятых.
Приближался рассвет. Обыск и опись имущества были закончены. Но Брагин и Холодков всё еще оставались недовольны. Им казалось, что при обыске в этом особняке можно будет обнаружить одну из тех кнопок, при помощи которых хищники приводили в движение всю систему махинаций. Но ничто из найденного не давало ответа на этот вопрос. И Брагин и Холодков были убеждены, что в доме должны быть крупные денежные суммы, но обнаружили только одну сберегательную книжку на пять тысяч рублей. Не были найдены даже облигации государственных займов, которые обычно хранятся в каждой семье. А последние покупки, обнаруженные в доме, свежие продукты в холодильнике — всё говорило о том, что крупные расходы по дому велись почти ежедневно.
— Откуда всё это богатство, Тамара Власовна? — спросил Брагин, когда, утомленные бессонной ночью, все собрались в гостиной и разместились за круглым столом. Со стороны можно было подумать, что здесь сошлись старые друзья и ведут мирный, задушевный разговор. После первых вспышек истерики, потока слез и заклинаний Ворошкова притихла, стала вялой, казалось, ко всему безразличной. Ее полное круглое лицо потеряло вечернюю свежесть, осунулось, покрылось мелкими извилинами морщинок.
— Богатство? — она устало пожала плечами. — Куплено на деньги мужа…
— Но деньги мужа расходовались давно, а вещи приобретались в последние годы?
— Уже пять лет, как я ничего не приобретаю.
— А телевизор?
— Брат подарил четыре года назад.
Холодков наклонился и поднял лежавший рядом у ног кусок картона от упаковки телевизора, найденный им при обыске на чердаке.
— Посмотрите, — он указал на сохранившийся жирный штамп: — «Рига. Телевизионный приемник «Рубин». 12/5-57 год».
— А вот упаковка и от вашего старого радиоприемника «Беларусь».
Снова перед Ворошковой был положен кусок картона с четким штампом: «Минск. Радиоприемник «Беларусь». 10/2-57 год».
— Может быть, вы теперь скажете, Тамара Власовна, где деньги, которые два года подряд приносил в ваш дом Добин? — настойчиво повторил Брагин.
— Снова Добин! Я вам уже сказала, что мои отношения с Добиным чисто личные. Отчитываться перед вами в них я не намерена и не только перед вами. Даже суд не станет копаться в интимных связях между мужчиной и женщиной. А вы заставляете меня…
— Перестаньте кривляться, Ворошкова, — повысив голос, сказал Брагин. — Вы прекрасно понимаете, о чем я спрашиваю. Ваши интимные связи с вором и преступником меня не интересуют. Я спрашиваю о деньгах, которые он воровал у государства и которые вы вместе с ним расходуете. Надеюсь, на этот раз ясно, о чем идет речь? И то, что вы так упорно защищаете Добина, — тоже ваше личное дело. Но мой долг предупредить вас, Тамара Власовна, да предупредить. Вы соучастница присвоения государственных средств, значит, вы тоже преступница. Но вы можете, повторяю еще и еще раз, облегчить свое будущее, не позорить будущее своей дочери, доброе имя своего мужа, погибшего на фронте.
Брагин поднялся и заходил по комнате, дымя папиросой.
— Вы кончили институт и начали свою жизнь хорошо, а как вы собираетесь ее закончить?
— Довольно с меня, хватит, надоело! — закричала Ворошкова и бросилась на диван. — Обыскали, описали всё — что вы еще хотите? Преследовать хотите — преследуйте, но денег больше нет никаких, нет! Забрали последние пять тысяч — забирайте, всё забирайте, — доносилось с дивана.
— Я скажу, где деньги, скажу, — неожиданно раздался звонкий, дрожащий, как струна, голос из соседней комнаты. В гостиной появилась бледная, с черными разводами под опухшими глазами дочь Ворошковой. — Не буду больше терпеть, не могу жить дальше в этом разврате, — всё так же продолжала она.
Ворошкова медленно приподнялась и, оставаясь на диване, посмотрела на дочь так, словно впервые ее видела. Нет, это не ее Иринка, маленькая, послушная сластена. Это кто-то другой. Она вдруг вскочила, вцепилась девушке в плечи, закричала: