У Белорусского вокзала в ресторане ухватили "белую головку". — "Теперь посуду раздобыть надо", — говорит Твардовский. Глядим по сторонам: парикмахерская, ателье, мастерская, ткани. Посудно-хозяйственного заведения нет. Уже в Кунцеве обнаружили какое-то сельпо. Шофер бежит, возвращается. — "Только кружки с петухами есть по семь пятьдесят". — "Валяй с петухами!" Шофер притащил. — "Вот Мария Илларионовна обрадуется, в хозяйстве пригодится", — говорит он. — "Ну да! — ворчит Твардовский, — объяснять еще придется, откуда взяли, зачем". — "На дороге, скажем, нашли", — смеется шофер. Пьют за правительственной трассой у верстового столба. Буль, Буль, Буль… Пол-литра пополам. Закусили. Шофер: "У меня сало есть, только не интеллигентно нарезано". — "А с корочкой?" — спрашивает Твардовский. — "С корочкой". — "Тогда пойдет".
Едем дальше. Теперь уже та норма, при которой Твардовский легок на разговор. — "Я к вам от Фадеева. У него три рюмочки пропустил". — "Что так мало?" — "Ну, не пьет мужик, страдает. Что же дразнить буду?" — "Что ему совсем запретили?" — "Нельзя, запойный. Стареет старик, кряхтит. На четыре месяца в отпуск едет. Говорит, был на приеме Мао-Цзэдуна, вокруг стола, как кот ходил, а выпить нельзя. Фадеев, между прочим, это я вам не как жене говорю, хвалил очень Толину статью. Говорит, с продолжением в "Литгазете" печатать будем. Я, говорит, там только кое-что подправил. Совсем малость. У него в кабинете шкаф с рукописями стоит. Верите ли, полок сорок. Все "Последний из Удэге" и "Молодая гвардия". Все от руки переписано. Я полистал, таким его аккуратным почерком, с поправками. Все так тщательно отделано. — "Ну, ведь я труженик все-таки", — сказал он. Явно хотел, чтобы его похвалили.
Разговор перескакивает на Сталинские премии.
— "Если бы я был в Москве, Яшину первой премии не видать. На вторую бы свел. Это Фадеев: — "плакал", — говорит. Ну, вот надо же, нашел над чем плакать. Это из-за него. Я сейчас был в Сталинском комитете. Сережка Михалков говорит, руки потирая: — "А мы уже все тут распределили, старик: я тебе, а ты мне". Это еще ничего. А вот по театру, если бы вы знали, что там. Пришлось мне речь держать. Насилу убедил, чтобы Комарову дали, дальневосточнику. Его вся Сибирь знает. Такая территория, пять европейских государств. Сережка говорит: — "Лучше живым дать для поощрения". А я ему: "Помирать все будем". Я бы не хотел, чтобы меня на другой день после смерти забыли. В комитете ведь никто и не читает. Что, думаете, Яшина читали? Ерунда. Фадеев убедил. Но Комаров все-таки получит третью премию. Книжку переиздадут. У него жена, трое детей. Хоть посмертно, да на книжке будет стоять: "Лауреат Сталинской премии". Вообще-то премия хреновая. Мы тут даже сомневались, давать Блантеру или нет. Вроде бы как и не удобно. Посоветовались с Исаковским, тот говорит: "Дураки! Он счастлив будет. Мечтает. Когда объявляют или пишут, не говорят, какой степени премия — лауреат и все. А то, что раз будет напечатано "третья", забудут". Мы этого Блантера разыграть хотели, когда в Смоленск ездили. У него огромный бобровый воротник. И уж не шуба для него, а он для шубы. Приходим в обком, а он боится повесить шубу на вешалку. — "У вас, — спрашивает, — кто-нибудь караулит?" Мы решили ночью спороть у него воротник и вернуть ему только в Москве. — "Ну и что, спороли?" — Со мной Мария Илларионовна была. Она шуток не позволяет. Ненавижу это, когда вещь больше тебя.
Вот был у Симонова на квартире. У него двери, панели под дуб, под ясень разделаны. В кабинете дверь обита пробкой, чтобы, значит, Валя не слышала, как он диктует. А жена Исаковского, между прочим, за стеной все слышит. Я очень Симонова уважаю, не как поэта, конечно, поэт он никакой, а за его трудоспособность, организованность, организаторский талант, но жить бы я, как он, не мог. Все в его квартире для удобства, но все больше его. Понимаете?
Разговор переходит на "Новый мир". — "Вы довольны, что будете вести журнал?" — спрашиваю. — "Три года тому назад мне этого больше хотелось, но как-то не получилось. Теперь, правда, уже меньше хочется. Но я подумал: в секретариате черт знает что говорится! Я очень настроен против всего этого, а меня когда-нибудь спросят: — "Ну, а ты-то сам что сделал? Что предпринял? Чем делу помог?" Твардовский говорит, что твоя кандидатура всеми очень хорошо принимается. Москва гудит: Твардовский завалит журнал, не сумеет справиться — Тарасенков вытянет, он дока по этой части. Сказал, что Маленков назвал симоновский "Новый мир" "штабной журнал". Стращал меня: — "Теперь мы с Толей так жить будем: день у меня обедать — день у вас. И на даче в одном месте". Говорю: — "Сорвалось у Гусевой, не сдает дачу". — "Ничего, другую найдем. Что в городе не договорим — на даче. Машина в полном вашем распоряжении будет". О Кривицком сказал: — "Вот мы пьем. От нас больше пользы тем, с кем мы пьем. А он умеет пить с нужным человеком, чтобы ему польза была. Это, конечно, для журнала ценно, но очень много делячества у них в журнале".