Одно мне стало предельно ясно, все надежды, переполнявшие меня в связи с нашей великой победой, оказались иллюзиями.
Послевоенное движение культуры с робкими попытками самостоятельности было грубо остановлено. Теперь надо было выступать, и выступать с поддержкой постановления.
Маргарита Алигер, верная линии партии, но при этом страстно любящая Ахматову и ее поэзию, спустя годы на страницах, не вошедших в основной корпус воспоминаний об Ахматовой, писала: «Весной 1946 года я некоторое время прожила в Ленинграде, — репетировалась моя пьеса. Жила я в "Астории", где неизменно встречались знакомые москвичи, ежевечерне приходили друзья-ленинградцы и было интересно и весело. У Ахматовой я бывала часто и чувствовала себя с ней все свободнее и проще. Она охотно читала свои новые стихи, — они у нее в ту весну писались и печатались, готовя большую книгу, была деятельна и бодра. Лев Николаевич вернулся с войны здоровым и невредимым, жил с матерью. Жизнь, наконец, пошла нормально.
Бывая у Ахматовой днем, я несколько раз заставала ее за работой, — большой стол посреди комнаты и скорее обеденный, чем рабочий, был завален тонкими тетрадными бумагами. Разбирая бумаги, Анна Андреевна иногда протягивала мне какие-нибудь фотографию или страницу, на которой подчас было записано всего несколько слов, а то читала вслух отдельную выписку или заметку. Помню поразившие меня строки о полной обнаженности и незащищенности лирического поэта, о том, что в этой-то обнаженности и заключена суть лирического, что лирик сам представляет самое личное и сокровенное. Мне запомнились эти слова. Их мудрость помогла мне пережить равнодушно-холодную критику моих собственных стихов.
А то, бывало, взяв какую-нибудь книгу, читала вслух строки, показавшиеся ей замечательными. Словно брала за руку и вводила в мир, где жила.
Раз она протянула мне старую фотографию прелестной, совсем юной девушки, почти девочки.
— Это я в Царском, — сказала она, — еще в гимназии.
<…> Лето 1946 года я проводила с детьми на Рижском взморье, много работала. Писала пьесу и решила, закончив ее, не возвращаться в Москву. Соседи мои поразъехались, а я не спешила. Уж очень хорошо было после дня работы бродить по берегу моря, по песчаной кромке, утрамбованной прибоем почти до твердости асфальта. Там и застало постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". Трудно сейчас, пережив последние 25 лет со всеми их потрясениями, в полной мере восстановить себя тогдашнюю, свое восприятие жизни. И не хочу я сейчас стараться выглядеть умнее и прозорливее, чем была на самом деле. Нет, было бы сильным преувеличением, если бы я утверждала сейчас, что в полной мере понимала тогда, сколь противоположно искусству любое административное вмешательство, сколь бесполезно и бессмысленно оно.
Я считала, что самое главное для литературы, продолжающей жить в мире, где столько лет бесчинствовал фашизм, самое главное для нее — высокая идейность, духовно укрепляющая людей, но зачем при этом изничтожать Зощенко и Ахматову? Зощенко я знала только как писателя, и этого было совершенно достаточно, что же до Ахматовой, — по-моему, все написанное мной выше освобождает меня от необходимости что-то добавить. Одно мне стало предельно ясно, все надежды, переполнявшие меня в связи с нашей великой победой, оказались иллюзиями.
Хотелось зажмуриться, забыться и потом очнуться, и чтобы все это оказалось лишь тяжелым сном. Но реальность оставалась реальностью. И почти физически я ощутила: в мире, где я живу и надеюсь еще долго жить, в литературе случилось нечто непоправимое. Но едва ли я тогда понимала меру той непоправимости.
В Москву я вернулась в начале октября. Там царило невеселое оживление, без конца созывались собрания, всячески раздвигались рамки действия постановления, применяемого к местному материалу. Шла упоенная пустая деятельность, на которой литература наша (увы) потеряла много лет и немало драгоценных сил»[57].
Вишневский 18 сентября записывает в дневнике:
Очень много совещаний…. Вчера общемосковское собрание писателей. Слух о том, что гр<ажданка> Ахматова застрелилась[58].
Так как Ахматова перестает выходить из дома у себя в Ленинграде, возникает слух, который долетает до Москвы, что она покончила с собой.
Вишневский пишет у себя в дневнике — «гражданка Ахматова». В уме он уже перевел ее в уголовно обвиняемую. Но его в этот момент не особенно волнует Ахматова, он должен спасать себя, свой журнал. Он старается вычистить всех, кто как-то может бросить тень на его собственную линию. В дневнике появляется список неблагонадежных писателей, которых в случае чего можно будет по очереди сдавать. И, конечно же, здесь же — Пастернак.
57
РГАЛИ. Ф. 2219. Оп. 2. Ед. хр. 70. Любопытно, что Маргарита Алигер, которая была в это время в Прибалтике, нашла Тарасенкову эмигрантские издания с публикациями Цветаевой. Ее взгляд на поэтессу, которую она сможет понять только спустя 20 лет и даже будет в комиссии по ее наследию, очень характерен. Вот что она пишет Тарасенкову:
«16 июля 1946 года. Теперь о другом: мне тут попался журнал "Современные записки" <…> за 24 и за 25 гг. Издавался он в Париже эмигрантами более или менее теми же, которые собираются в некотором времени осчастливить нас своим возвращением на родину. Черт знает, что за журналец, скажу я тебе, но не в этом дело. Там есть проза, вернее, дневниковые записи Цветаевой "Вольный проезд" — о том, как она в голод ездила в Тамбовскую губернию за пшеном и мукой — и "Мои службы", — о том, как она пыталась служить в Советских учреждениях. Толя, это так отвратительно, так мелко, ничтожно и гадко, что мне не жаль ее: человек с таким мировоззрением и такой душонкой не смел жить в наше время в нашей стране. В одном из номеров есть ее стихотворение — "Евреи" — есть ли оно у тебя?
Если нет, напиши, перепишу и вышлю. Как обидно, что душевные качества и талант могут существовать независимо друг от друга <…>.
Теперь о цветаевских, громко выражаясь, статьях. Мне обидно и досадно, что ты к этому относишься всерьез. Это не имеет никакого отношения ни к литературе, ни к публицистике, ни к какому-либо другому жанру. Это досужая, ничтожная, безыдейная, антисоветская трепотня обывателя, вернее обывательницы, самого невысокого духовного уровня. Но я понимаю, что тебе все это писать бессмысленно. (Владелец журналов исчез, я попрошу его продать журналы)».
Однако Тарасенков умолял ее прислать ему все найденное (РГАЛИ. Ф. 2587. Оп. 1. Ед. хр. 275).