К статьям Тарасенкова отнеслись с напряжением многие поэты. Особенно раздражали эти статьи Суркова, Безыменского, Жарова, Алтаузена, да и других. Маяковский умер, в_а_к_а_н_с_и_я первого поэта была пуста, и все рвались в лидеры!.. Сурков, например, проливал кровь за революцию, он сражался на фронтах Гражданской войны. Он на комсомольской партийной работе с юных лет. Он привык главенствовать. Он неизменно стоит на правильных партийных позициях. Он автор нескольких сборников стихов. Его песню "По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год…" поет вся страна! Безыменский — комсомольский поэт — у него стихи, "Комсомольский марш", поэма "Комсомолия", "Трагедийная ночь" посвящена строительству Днепрогэса. Он член партии с 1916 года. Он все время откликается, с ранних лет откликается! Ему сам Сталин лично написал письмо 19 марта 1930 года, хвалил его работу. А Жаров — тоже комсомольский поэт; у него поэмы "Комсомолец", "Гармонь", его стихи проникнуты "духом революционности и партийности…" Гусев, Алтаузен и другие… А Тарасенков пишет, что Пастернак — тот, кто смеет спрашивать, "какое нынче тысячелетье на дворе" — величайший поэт современности! Он создал лучшее, что есть в нашей поэзии!..
В дубовом зале на Воровского в те годы — 1934–1936 — шли бесконечные дискуссии поэтов. Дня не хватало, переносили на другой, третий. Там выступали все — Асеев, Кирсанов, Сурков, Луговской, Уткин, Безыменский, Жаров, Алтаузен и прочие, прочие. Только Пастернака не было. Но именем его кидались! Входили в раж из-за него. Кто-то нападал друг друга. Но пока все эти споры шли в пределах Союза, выплескиваясь конечно, на страницы газет, журналов. Окрика сверху, указаний еще не поступало…»[87].
Как уже говорилось, в ноябре 1934 года Тарасенков заводит тетрадь в черном клеенчатом переплете, куда начинает вписывать все свои встречи и разговоры с Борисом Леонидовичем, вспоминая начало их знакомства.
Мария Белкина писала: «Тетрадь он всегда тщательно прятал. Прятала и я после его смерти, пока Пастернак был жив, ибо высказывания Бориса Леонидовича были слишком смелы и откровенны по тем временам, а тетрадь, попав на глаза недоброжелателя, могла бы сыграть пагубную роль. И только уже когда Пастернак умер, я показала эти записи Твардовскому, надеясь, что он сможет напечатать в "Новом мире", но возможности этой не представилось…».
Именно из этой тетради станет известно о многих страницах жизни Пастернака в темные 30-е годы, о его мыслях, суждениях. В ней же будет откровенно рассказана история их разрыва с Тарасенковым и нового примирения.
Однако А.К. Гладков спустя годы выскажет версию, что, мол, Тарасенков вел эти записи неспроста, они были ему нужны, чтобы использовать в качестве «доносов» на Пастернака. К нему попали записи Тарасенкова в 1966 году через Льва Левицкого, когда до их публикации было еще очень далеко. Левицкий же получил от Бориса Закса, которому дал их Твардовский. Но Гладков и сам вел записи за Пастернаком[88].
Разрыв Тарасенкова с Пастернаком, цепочка публичных от него отречений — тесно связаны с приездом в нашу страну в июне 1936 года Андре Жида и его встречами с советскими писателями. Затем с публикацией его «Возвращения из СССР», где он писал о тяжелом впечатлении, которое произвела на него Советская Россия.
Еще за полгода до приезда А. Жида в Союз Тарасенков на свой страх и риск решил попросить Пастернака перевести его стихи.
1 марта 1936 года Тарасенков записывает:
13. XI.1935 я звонил Б<орису> Л<еонидовичу> и просил перевести стихи А. Жида из его новой книги (для «Знамени»). Б<орис> Л<еонидович> сразу согласился, сказал, что очень любит меня и сделает поэтому перевод с удовольствием <…>. Уговорились, что стихи Жида пошлю ему с курьером.
Через несколько абзацев Тарасенков пишет:
Стихи А. Жида Б<орис> Л<еонидович> перевел (см. № 1 «Знамени» за 1936 г.). Я заходил к нему за готовым переводом сам. Встретились, расцеловались. О чем-то долго говорили, стоя в прихожей.
Отношения между ними самые теплые.
17/11. В конце февраля длинный разговор по телефону. Прошу у Б<ориса> Л<еонидовича> новые стихи его для «Знамени». Он говорит, что они обещаны «Кр<асной> Нови», но он постарается дать их не туда, а в «Знамя», ибо ему нравится подобравшаяся в «Знамени» компания — Луговской, Мирский, Петровский[89].
88
«3 сентября 1966. Просмотрел записи Тарасенковым разговоров с Пастернаком. Они доведены до 40-го года и беглы, а кроме того, Тарасенков всячески стремится показать, как он, Тарасенков, был все время прав и как Б.Л. политически заблуждался. И, несмотря на все старания Тарасенкова, — Б.Л. выглядит прекрасно, а он, Тарасенков — отвратительно. Критерии-то изменились. М.б., Тарасенков делал эти записи, подобно многим странным местам в дневнике Афиногенова, для "алиби", т.е. на случай ареста Б.Л., или как шпаргалку для себя, если придется обличать Б.Л. Но все же записи есть интересные. Это страниц 30 на машинке или больше — листа полтора-два. Леве их дал Закс, получивший от Белкиной, жены Тарасенкова. <…> Среди записанного Тарасенковым есть поразительное высказывание о Вс. Иванове — дружески-резкое — сравнение с поводырем медведя, и странное (впрочем, характерное) высказывание о "трагизме" как необходимом элементе жизни и, в связи с этим, об аресте Мейерхольда. И о Цветаевой также, и о том, как ее приезд был окружен тайной, и почему ее пустили: "и веревочка пригодится..." И об Асееве горько и проницательно. Среди записанного Тарасенковым есть психологически загадочное: зачем, например, он заносит о выступлении Усиевич на каком-то партийном писательском собрании, где она обвиняла Тарасенкова в том, что он бегает к Ставскому с "доносами" на Пастернака и о том, как Пастернак перестал подавать Тарасенкову руку в 37-м году. Это можно понять только, если учесть "возможное" прикладное использование записей, о котором я говорил выше, т.е. — если Пастернака арестуют, то вот какие у Тарасенкова были с ним отношения...».
89