1 октября 1947 года Борис Леонидович подарил Тарасенкову перевод шекспировского «Гамлета», выпущенный в Детгизе, со следующей надписью:
Дорогому Толе соевая шоколадка (обложка!) с шекспировской начинкой. И на том спасибо! Б<орис> П<астернак> 1 окт<ября> 1947[132]
16 октября в доме на Конюшках будет встреча, где они снимали какие-то вопросы по сборнику. Судя по оставленной надписи, это одна из последних светлых встреч в их жизни:
Толя, я по твоему желанию надписываю эту статью в октябре 1947 года. Я рад, что у тебя такой дом, с душой и настроением, с таким деревом над ним, в таком живописном и исторически славном переулке. Меня с тобою связывает чувство свободы и молодости, мы с тобою всё победим. Я целую тебя и желаю тебе и всему твоему счастья.
Б<орис> П<астернак>. 16 окт<ября> 1947 г.[133]
Свидетелем той теплой встречи был близкий друг Тарасенкова — Даниил Данин, который писал о ней в своей книге «Бремя стыда»: «16 октября 1947-го! Да это же был тот самый осенний день, когда мы с Толей поспешили после служебного бдения на издательском десятом этаже приземлиться у него в Конюшках… Поспешили? Да, потому что под вечер к нему должен был зайти по делу Борис Леонидович. И нам следовало по дороге от Гнездниковского до Кудринки спроворить что-нибудь гастрономическое — достойное "вечеринки с Пастернаком".
А особая для меня примета того осеннего дня была военного происхождения. Ежегодно 16 октября я непременно слегка (или не слегка) прикладывался в кругу приятелей к "фронтовым ста граммам", поскольку в 41-м то число явилось счастливой датой в моей солдатской судьбе: день выхода из окружения. <…> В общем, пока осенние обострения язвы не отменили ритуала, я по праву год за годом отмечал "шестнадцатые октября". А тут этому предстояло случиться в обществе Пастернака…
В те дни Толю непосредственно связывало с Б<ори-сом> Л<еонидовичем> издание пастернаковского тома в "Золотой серии" советской литературы (1917–1947). И встреча в Конюшках имела эту подоплеку…
А свою дарственную с увереньем — "Мы всё с тобой победим", Пастернак сделал в антракте, когда Маша "меняла стол". Толя позвал Бориса Леонидовича ненадолго уединиться ради прямой цели их встречи — дабы решить что-то нерешенное; в рукописи или верстке. Они уединились в соседней комнатке — кабинете и переплетной, где был люк в домашний погреб — хранилище журнально-альманашной части Толиной библиотеки. Когда вскоре я заглянул к ним — "Господа, чай подан!", — люк был открыт. Ясно: Толя лазил в подполье как раз за тем самым альманахом 1922 года, где впервые было опубликовано пастернаковское эссе "Несколько положений". Затем и лазил, чтобы появилась на эссе дарственная надпись:
Б<орис> Л<еонидович>. <…> «…Меня с тобою связывает чувство свободы и молодости, мы всё с тобой победим. Я целую тебя…».
Чувство свободы!.. — и это ровно через полгода после мартовской статьи Алексея Суркова в "Александровском централе" с прямыми доносами: "злоба", "клевета", "керенщина", "реакционность". И как самое невинное: "Советская литература не может мириться с его поэзией"!
Помните, как ранним летом того 47-го сказал он обо всей этой сурковщине — "свинство неподсудности". Так неужто к середине октября что-то для него и для его поэзии изменилось к лучшему, — да еще настолько, что вот: "чувство свободы и молодости" и вера в победу над всеми бедами!.. Нет-нет, внешне — снаружи жизни — ничто у него не изменилось к лучшему. Но вся штука, думаю, в том, что в душе его — внутри жизни — ничто не изменилось к худшему: в цельности своей он оставался тем, кто десятилетием раньше, в канун жесточайшего года нашей истории, 37-го, уверял, что нельзя человека одарить свободой, если он не носит ее в себе. И ощущал ее в себе, как условие плодотворности существования. Потому плодотворным оно было и в щедром на беды.
47-й… Ему шел пятьдесят восьмой, а он написал — "чувство молодости"! Очевидно, ему хорошо работалось тогда. И — решусь добавить — хорошо любилось! <…> Едва наступил следующий — 1948 год, как оба они, Борис Леонидович и Анатолий Кузьмич, взамен победы надо всем, были оба побеждены на полях той самой рукописи или верстки, каковой занимались в памятный вечер»[134].
Данин исчерпывающе рассказал о том вечере, когда была сделана надпись, и все-таки от себя хотелось бы добавить, что пронзительные слова Пастернака на книге о чувстве свободы и молодости были своеобразным авансом на их общее с Тарасенковым будущее в литературе, которое так и не состоялось, а, напротив, все более оборачивалось кошмаром. Победить вместе уже не удастся никогда. Пастернак навсегда останется один на поле боя.
134