Наиболее интересные разговоры последних дней — с Никоном Даниловичем Томашовым, профессором, доктором технических наук, химиком- технологом. Его специальность — коррозия металлов, главное сочинение — «Теория коррозии металлов». Но это не узкий спец, а человек широкого кругозора, со склонностью к философствованию, умный и очень веселый. Говорить с ним всегда любопытно. Это вполне современный ученый — любящий спорт, шахматы, теннис, общество. Таких я встречал в Поречье. Новая формация русской интеллигенции, какой сейчас уже немало, с биографией, пожалуй, уже типичной: крестьянский мальчик оканчивает 9-летнюю школу в селе, едет в Москву, в вуз, сдает экзамены, но его не принимают (отец—кустарь), он отправляется в Иваново-Вознесенск, поступает в институт, успешно оканчивает образование, и затем начинается ученая карьера. <...>
Познакомился я с ним еще прошлый год, а нынче очень сошелся и проводить с ним время стало на редкость приятно.
Из академической «старой» интеллигенции тут, кроме Быкова, Владимир Александрович Энгельгардт — биолог. И с ним, и с Быковым беседы несколько поверхностны и без «обобщений».
Томашов сказал, что быть энциклопедистом во времена Леонардо было не слишком сложно. Объем и специализация знаний были невелики. Энциклопедизм в наши дни невозможен. Даже гений не может охватить хотя бы только науки естествознания, — они углубились бесконечно, и каждая требует от ученого полнейшей и всецелой отдачи сил только своей области. Таковы физика, химия, биология. О математике нечего говорить... Выработка атомистики поглощает жизни и жизни ученых.
5 сентября. Последний день в Карловых Варах.
Для романа: уже сестрой, в Туле на перевязочном пункте, Аночка на несколько минут — с тяжелораненым. Чтобы отвлечь его (и себя) от страданий, заговаривает с ним, узнает, что он — саратовец! Он тоже спрашивает ее — откуда она, и — вдруг, вспоминая мигом свою жизнь (и видя раненого— изорванным, грязным, чем-то напомнившим отца, когда он был крючником), она с яркостью видит, как этот рабочий, оборванный, простой люд вырвался из нужды, нищеты, проклятия ночлежек, стал подниматься, посветлел и... вот опять его силятся сбросить вниз, в царство голи, во мрак беспросветный... И она чувствует такой прилив ненависти к виновникам несчастья, в которое ввергнут войной народ — ненависти, еще никогда так жгуче не испытанной и выпрямившей ее всю в эту минуту, что готова и себя, и Кирилла, и Надю отдать, чтобы только перебороть врага и добиться над ним торжества.
Вечер. Долго сидел у меня Шапорин, и говорил обо всем под его традиционный пылкий рефрен: «Ты что-нибудь понимаешь? Я ничего не понимаю!» Он назвал С. Прокофьева гениальным и горько говорил о его смерти. Такая оценка рисует Шапорина честным и широким художником (в чем я никогда не усомнился в жизни), — ведь Прокофьев во многом совершенно чужд музыке Шапорина, и я не позабуду, как пренебрежительно он о ней отозвался. Очень любит Шапорин и Шостаковича, и мне кажется, что это тоже говорит за его объективность. <…>
Не успел выписать все, что нужно, из Гудериана, — осталось самое главное — о разгроме под Тулой (и Москвой). Книгу надо раздобыть в Москве. Пора складываться — завтра отъезд рано утром.
6 сентября. — Прага. Я чудесно доехал до Праги. По дороге видел сбор хмеля, людей, занятых этим поэтическим делом — детей, молодежь, стариков-крестьян и старух. Работа кажется праздником и народ — именинником.
После обеда встретившие меня товарищи доставили мою персону в издательство «Мир (свет) советов», где меня ожидало собрание редакторов, и я узнал, что здесь намерены начать с 1956 года выпуск моих сочинений в нескольких томах. <...> Затем — поездка к мавзолею Готвальда, который был закрыт, так что пришлось ограничиться наружным осмотром памятника Жижке, здания музея «Освобождения», вида с горы на город, — широкого и картинного...
Потом — Градчина, выставка французской живописи. Это те самые полотна импрессионистов, которые я смотрел с Эренбургом в 1950-м году, в тот «роковой» момент, когда их собирались убрать из национальной галереи в «запасники». Теперь пришел час, когда их подняли из хранилищ, развесили и невозбранно показывают всему народу. И... оказывается, народ не гибнет от импрессионизма и не развращается им!
С радостью узнал памятного Ренуара, удивительного по реализму Родена и чудных стариков Коро и Делакруа... <...>
7 сентября. День в Добржише, где был и прошлым летом. Заседание Пленума Правления Союза писателей. Дискуссия о сатире. Встречи со знакомыми — Ян Дрда, Иржи Марек (который называет себя бывшим писателем, потому что недавно назначен заместителем министра культуры); Карел Новый и др. Познакомился с Пуймановой. Дискуссия проходила с подъемом, горячо, ораторы волновались вопросами, о которых говорилось, — ничего бездушного или казенного, и я не скучал.