Вечером Марек показывал у себя новые фильмы с куклами Трнки, в числе них — «Бравого солдата Швейка» по Гашеку. Искусно и смешно.
10 сентября. — 12 ночи. Только что возвратился из поездки в южную Чехию с Яном Дрдой, длившейся с остановками на обед, кофе, ужин, 15 часов. Маршрут: Добржиш, Писек, Будейовице, Крумлов, Табор и через Писек, Добржиш в Прагу — всего 450 километров.
Сильнейшие впечатления — чешский ренессанс Крумлова и гусистский Табор. Запишу по дороге домой: завтра днем отъезд. Устал, в голове шум.
24 сентября. За десять дней сейчас гулял впервые по нашей поляне, к которой привык, точно лошадь к своему выгону. У ключа, откуда столько лет брал воду, водоем весь сломан, но ключ бьет по-прежнему, и трудно оторвать взгляд от журчащей стеклянной струи, сбегающей в реку по камням, обтянутым желто-коричневым налетом, точно замшей. Было тихо, ясно, и новая осень уже овладела всем вокруг — своим воздухом, своей палитрой. Очень хорошо было ходить, и легкому чувству не помешали даже встречи с переделкинскими одногорожанами.
2 октября. Явились из Министерства просвещения и убеждали принять участие в конкурсной комиссии по учебнику советской литературы для 10-го класса. Перед этим доставили мне четыре макета вариантов этого труда. Они страдают тем же пороком, что и макеты «Истории советской литературы» — прежде всего — слишком малой историчностью. Взяты пять-шесть имен писателей, составляющих как бы устои всего развития почти 40-летней истории. Им посвящены обширные разборы, в которых произведения избираются только по признаку воспитательной ценности. Устранена литературная борьба, столкновения и противоречия. Движение идет в безвоздушном пространстве, от победы одного «классика» к победе другого. Каждый «классик» оценивается в превосходной степени. Поэтому тональность глав о Горьком мало отличима от глав об Островском (Николае). Шолохов похож на Ал. Толстого. Кроме этих глав, во всех вариантах дано кратчайшее обозрение многих десятков имен писателей и сотен имен героев, запомнить которые ученик не может, так как перечисление их беспредметно. Словом, историко-литературный учебник беспомощен, методически не продуман. Заниматься спорами о вариантах не имеет смысла: они мало различимы.
Мне совершенно очевидно, что делать в конкурсной комиссии нечего, а приглашают меня, дабы присутствием в ней писателя создать видимость авторитетности всего предприятия. Отказ мой принят был с сокрушением, но было ясно, что сокрушаются о нарушении удобного для министерства плана и только.
6 ноября. С Ниной в школе на празднике Октября. Хорошие дети, — я вспоминал свою начальную школу (уже 55 лет, как пошел с букварем на Сергиезскую улицу) и сравнивал убожество наших сарпиночек с нынешним внешним обликом детей, их лица, взгляды... ну, и — разумеется — их стишки и песни, — как далеко ушла нынешняя деревня от города моего детства!.. Но все еще бедна школа помещением, благоустройством, оборудованием... Ну, а вековая наша, пока воистину неизбывная беда и вина: деревенские дороги... по которым все же и сейчас ребятишки шлепают по 3—4 километра в один конец... Я прошел куда меньше в оба конца, и дождей еще почти не было, а костюм пришлось немедленно менять.
После Чехии, Германии на меня наши проселочки действуют как шок. Доколе наши внуки-правнуки будут месить ногами эту кулагу?
22 ноября. Три дня не привозили газет, а сегодня поздно вечером привезли, и — сразу три смерти: Алексей Алексеевич Игнатьев, Абрам Эфрос, художник Бродаты.
Жалко, что все собирался навестить Игнатьева, да так и не собрался. Фигура эта примечательна и благодарна для мемуариста, — один из «столпов» русского патриотизма, весьма честный человек прошлого, понявший народность нового хода нашей истории и с легким сердцем махнувший рукой на былые узы своей семьи, своего общества. Он очень гордился приобретением нового своего положения «писателя», впрочем, уважал и чин генерал-лейтенанта Советской Армии, так что даже на своих почтовых бланках отпечатал: «писатель генерал-лейтенант»... Мое близкое знакомство с ним шло от Ал. Толстого, с которым он дружил. Помню, как, подойдя к гробу Алеши, Игнатьев опустился на колени и долго стоял с опущенной головой. Никто другой в наше время не сделал бы такого жеста, — тут сказались сразу две традиции — военная со светской, но вспомнить их побудили Игнатьева и дружба с Толстым, и настоящее коленопреклонение перед его талантом. В быту Игнатьев, как и Алеша, был красочным героем фламандской кисти — весь в ощущении радостей плоти.