Так постепенно, в спорах и дискуссиях, археологи пришли к мысли, что матриархат — вовсе не время «господства женщин», как звучит точный перевод этого слова, а всего лишь счет родства по материнской (по женской), а не по мужской линии. Мужчина, женившись, переходил в род своей жены. Их дети наследовали родовое имя не отца, как сейчас, а матери. Такие порядки этнографы еще застали у некоторых народов мира. Отсюда был сделан неверный вывод, что подобный обычай — пережиток «господства женщин»…
Сомнение в правильности прежней теории возникло давно, еще в первых десятилетиях нашего века, когда, познакомившись с палеолитическими рисунками на стенах пещер, археологи не нашли там ни одного женского изображения. Единственным аргументом оставались скульптуры, и в первую очередь именно костенковские. Теперь Фрадкин уничтожал и этот аргумент.
— А как отнеслись к твоему открытию другие археологи? — осторожно спросил я его.
— Примерно так же, как и ты. Сначала удивились, потом согласились. Даже сам Ефименко. Но это еще не все! Самое удивительное произошло дальше, когда я добрался до «резерва» коллекции…
Фрадкин пододвинул ко мне еще один лоток с камнями.
Если бы эти серые, невзрачные камешки лежали на дороге или на берегу ручья, никто на них и внимания не обратил бы. Камни как камни, самые обычные. И то, что почти сорок лет они хранились в шкафах музея, объяснялось отнюдь не их достоинствами. В музейной описи так и значилось: «резерв», сопровождающий материал.
П. П. Ефименко не выбросил ничего, что было найдено при раскопках Костенок-I. И этот «резерв» являл собой скопище случайных камней, в которых не было видно ни фигур, ни следов резца.
— Ага, — сказал Фрадкин, покопавшись, — вот этот. Видишь здесь что-нибудь? Ты не спеши, смотри внимательнее…
Поданный им кусочек мергеля, чуть удлиненный и изогнутый, походил на обыкновенную гальку. Как я ни всматривался в его очертания, как ни вертел, то ставя стоймя, то кладя набок, ничего особенного в нем я не замечал.
— Неужели не видишь? — искренне изумился Эмиль и даже, как мне показалось, расстроился. — Но ведь это так ясно видно!..
Он взял у меня камень и чуть заслонил рукой свет от окна.
И произошло чудо. С камня глядел овальный глаз бизона! Да и сам камень, потеряв бесформенность, превратился в тяжелую голову со свисающими мясистыми губами, широкой линией лба и обрюзгшей нижней челюстью. Две близкие точки-впадинки обозначали ноздри, глаз был вырезан тонко и точно, передавая даже припухлости век. Ничего больше в камне не было тронуто. Скульптор «увидел» бизона в кусочке мергеля, и для его «оживления» оказалось достаточным только этого глаза и ноздрей, чтобы скульптура была готова.
— А теперь вот так!..
Поворот — и с тыльной стороны, где должна была начаться «грива» бизона, на меня смотрела столь же легко намеченная морда львицы…
Еще один камень. На этот раз я уже сам пытаюсь найти нужное освещение. Сначала возникает голова барана, потом появляется еще какая-то морда… Но главное изображение — голова медведя.
Третий, четвертый, пятый камень. Они похожи на картинки-головоломки, где в путанице линий надо отыскать охотника, его собаку и спрятавшуюся дичь…
— Видишь? Видишь? — спрашивал, радуясь, Фрадкин, подавая мне один камень за другим. — Не одно, не два — до восьми изображений на каждом камне!
Вот тонкая пластинка желтоватого мергеля. Положи на ладонь под ярким светом лампы — камешек. Поверни, чтобы тени упали на выемки, — и возникает лицо человека. Плавный изгиб высокого лба, длинный нос, почти касающийся толстых губ и маленького подбородка. Вместо глаз — небольшая выемка.
И тут же какие-то «лишние» линии, точки, детали. Кажется, что неумелый скульптор долго водил резцом по камню, не решаясь начать…
Но Фрадкин поворачивает пластинку «вверх ногами». И вот нос превращается в подбородок, губы остаются на своем месте, щель глаза — скула. Передо мной уже не человеческое лицо, а… морда льва!
Камни-перевертыши, камни-оборотни. Не случайно, а очень расчетливо древний скульптор использовал естественные неровности камня, «узнавал» в них те образы, которые он только подправлял своим резцом, очень точным и умелым. Суровые и грубые охотники на мамонтов и северных оленей обладали, оказывается, не только очень зорким глазом, но и неуемной фантазией, предвосхитив за несколько десятков тысяч лет то увлечение «игрой природы», которое появляется сейчас на выставках в виде чуть подработанных корней, наростов на деревьях и таких же камней, напоминающих своими очертаниями то зверей, то птиц, то фигурки людей…