— А где стоянка?
Сергей мотнул головой в сторону городища и поля, которое открывалось за валом.
— Рядышком. Метров двести, не больше! Позавтракаем, займемся лагерем, и как раз шеф придет. Он должен был вечером приехать, прямо в Боголюбово…
Осматриваясь, я подумал, что волею судьбы мы встали своим лагерем как раз в центре собственно Русской земли, у самых истоков ее истории, которая началась Владимиро-Суздальским княжеством. Москва возникла позже. Может быть, именно вот это маленькое городище, под защитой вала которого встали наши палатки, и было тем первым славянским поселением в здешних местах, из которого возникли и Владимир, и Боголюбово — резиденция владимирских князей, — и все остальное, вплоть до железной дороги, чьи рельсы блестели внизу сквозь ветви?
С полотенцем и мылом я отправился по краю сжатого поля, к ручью. Тропинка свернула через кусты вниз, к железнодорожному полотну и будке обходчика. В стороне, вырываясь из оврага, сверкал на солнце ручей.
Вода была холодна и приятна на вкус, как будто ручей собрал ее поутру с каждого листа, сверкающего росой. От нее ломило зубы, но оставалась свежесть.
— Доброе утро, Андрей! Что, все уже встали? — раздался за моей спиной характерный мягкий голос, отчетливо выговаривавший слова.
Я не заметил, как подошел Отто Николаевич Бадер — наш университетский профессор и начальник экспедиции.
В белом, без единого пятнышка, полотняном костюме, с фотоаппаратом и полевой сумкой через плечо, он показался мне помолодевшим за те сутки, что прошли после нашего прощания в Москве.
— Хорошо доехали? Без приключений? А я иду и думаю: какая красота! Неужели мальчики проспят все это? И поглядите, — он повернулся, — поглядите, как сверкает Покров на Нерли!
Пожимая его мягкую, но крепкую в пожатье руку, я подумал, как меняется человек, встающий «на тропу»! С Бадером в экспедицию я выехал впервые. В Москве он был занят, озабочен, сдержан. И вот совсем другой человек! Серебро седины уже тронуло его виски, коротко подстриженные волосы, разделенные косым пробором, треугольную щеточку усов и клинышек бородки. Но пристальные зеленоватые глаза светились, лучились совсем юношеским задором и радостью. И даже морщины, обычно столь четкие в ярком свете, сейчас растягивались и разглаживались под утренним солнцем…
…После завтрака, после того как был намечен распорядок дня, назначены дежурные и экспедиционная жизнь вошла в обычную колею, мы отправились осматривать стоянку.
Когда Сергей, шедший впереди, остановился, нашим глазам открылся длинный и широкий карьер. Он был неглубок. Дно в ямах и рытвинах, кое-где уже успели вырасти ромашки и васильки. С одной стороны над краем карьера тянулись поржавевшие рельсы, на которых стоял одинокий экскаватор.
— Итак, мы ждем ваших объяснений, — проговорил Бадер, обращаясь к Сергею. — Вы — первый исследователь этого памятника.
Сергей, собиравшийся прыгнуть вниз, остановился.
— Я, Отто Николаевич, вчера уже рассказывал в машине…
— Это ничего! Я не слышал вашего рассказа, Сережа. Считайте, что у нас просто продолжаются семинарские занятия!
— Значит, так, — начал Сергей. — Черный слой сверху — это пашня. Ниже идут лессовидные суглинки, а в самом низу, у дна, — вон там, видите? — серенький слой. Это и есть слой стоянки…
Мы спустились в карьер и медленно шли вдоль его стенки, освещенной поднявшимся солнцем.
Здесь время становилось материальным. Его можно было пощупать, измерить протяженность в метрах и сантиметрах.
Сверху, над обрывом стенки, — синева неба, желто-белые звезды ромашек. Под ними — черный слой, сантиметров сорок, не больше. Слой пахоты. Пахать начали славяне, те самые, что насыпали валы нашего городища. Это значит — тысяча лет назад. До их прихода на этом месте стоял такой же лес, что виден на другом берегу Клязьмы. Славяне его срубили, сожгли и провели первые борозды своей деревянной сохой.
Тысяча лет — много ли это?
Когда стоишь на обочине асфальтового шоссе, по которому несутся машины, и смотришь даже не на городище — на Боголюбово или церковь Покрова, тысячелетие кажется огромным. Но вот здесь, на дне карьера, куда почти не долетает из-за кустов шум машин, тысяча лет сжимается в сорок сантиметров пашни. И эти сорок сантиметров так перемешаны, что при всем желании их нельзя разделить даже на века.
Тысяча лет становится просто современностью.
Так меняется масштаб, меняется «скорость» времени, хотя спускаешься не к древнейшим пластам планеты, не к центру Земли — всего лишь на четыре метра.