Но жизнь вдали от молодой любимой женщины, к тому же воспитывающей его малютку-дочь, становится для Красина невыносимой. Да, Леонид Борисович с возрастом стал более сентиментален, ему уже явно не хватает внимания Тамары, свежей, желанной, а оно крайне необходимо для восполнения жизненных сил, тем более что их отношения уже ни для кого не секрет. А Любовь Васильевна в силу своего характера и вполне понятной и объяснимой ревности не может возместить супругу дефицит ласки. И Красин решает переправить вожделенный источник вдохновения поближе к себе, в Москву, дабы иметь возможность припадать к нему как можно чаще.
Тамара Миклашевская, видя трепетное отношение Леонида Борисовича к малютке, тоже не упускает своего. Еще находясь в Берлине, она начала откровенно давить на Красина, требуя перевести ее с дочкой из Петрограда, куда ей вскоре предстояло вернуться из Берлина, в столицу. Но решить проклятый квартирный вопрос через советские органы никак не удавалось, даже заместитель председателя СНК и глава РКИ РСФСР Цюрупа не мог помочь. И тогда Красин решил пойти проверенным путем: заполучить гнездышко для Тамарочек через «Аркос». Для чего общество срочно приобрело на берегу Москвы-реки строящийся дом, естественно, для нужд сотрудников конторы. «Места там везде чудесные. Квартира будет хорошая, комнат 5, и дом, судя по осмотру, очень прилично заложен»[1831], — успокаивал он нетерпеливую возлюбленную.
Однако положение усложняется тем, что Любовь Васильевна рассматривает свое пребывание в России как меру исключительно вынужденную, временную. Напомню, первая семья Красина с 1921 г. после переезда из Швеции постоянно проживала в Лондоне. И Любовь Васильевна, и Людмила буквально бредят тем днем, когда они смогут покинуть нагоняющую на них тоску советскую столицу. Но сроки отъезда все время переносятся, а порой перспектива вновь увидеть Лондон вообще кажется эфемерной.
У Любови Васильевны складывается ощущение, будто Леонида Борисовича специально заперли в Москве, вынудив провести здесь с женой и средней дочерью зиму, чтобы вселить в ее душу неуверенность в завтрашнем дне супруга и посеять в сердце девочки смуту сомнений в благополучии отца. Она полагала, что таким образом его многочисленные противники рассчитывали подорвать эмоциональное равновесие мужа и вынудить его капитулировать, бежав из страны, а не сражаться за сохранение монополии внешней торговли. Их раздражал диктат НКВТ, который в условиях нэпа связывал руки крупной частной торговле, лишая стоящих за номинальными владельцами бизнеса аппаратчиков огромных барышей, в том числе и валютных, поскольку наличные английские фунты стерлингов и американские доллары свободно ходили в СССР повсеместно. Пока что каких-либо реальных валютных ограничений не наблюдалось. Выезд за границу для рядовых граждан оставался почти свободным, стоило только заплатить за загранпаспорт солидную пошлину, и лети, голубь, к сладкой жизни. Самые дорогие зарубежные курорты были переполнены советскими чиновниками, их женами и любовницами. А в инстанциях никак не могли согласовать хотя бы запрет на заграничные командировки совслужащим вместе с семьями: документ подолгу не визировали, тщательно изучая на каждом важном канцелярском столе. Скоро этому празднику сытой жизни (не для всех, разумеется) наступит конец, а пока никто не решался взять на себя ответственность и наступить на хвост гидре (модное тогда словечко для обозначения всяческого негатива) коррупционной вакханалии, царящей в государственном и партийном аппарате. Все, что я написал, — сущая правда, хотя в это верится с трудом. И все это при наличии в стране ЦК, ЦКК, ГПУ и т. д. Но так действительно было. Здесь я вдруг задумался: а есть ли у гидры хвост? Да какая разница!
Паника столь сильно охватила дом Красина, что Людмила как-то спросила у Либермана, разрешат ли им снова выехать за границу, ибо она слышала от взрослых, что Сталин «органически не выносит отца, а фактически Коба сейчас хозяин положения»[1832]. Конечно, представляется странным, что девочка-подросток выражается именно таким образом. Но автор явно хотел передать эту мысль, не решившись приписать сии слова ни самому Красину, ни его супруге, а вот для дочки — вполне подходящая роль. Главное — дать понять, насколько сложная возникла ситуация для самого Красина, и показать, что и он сам, и его семья это понимали. Как по мне, это, скорее, суждение самого Либермана, хотя и вполне отвечающее реальному положению дел. Но, полагаю, в такой обстановке Красин и сам был не против поскорее отправить Любовь Васильевну с дочерью из Москвы, дабы развязать себе руки и поскорее заняться делами параллельной семьи.
1832