Трасса вилась теперь на дне глубокой борозды, пропаханной в снежной целине бульдозером, и за боковыми отвалами не было видно ровно ничего. Стало потемней, но день уже начался, набрал солнца, и там, где борозда была мельче и можно было глянуть по сторонам, Борис видел промасленный уже снег, лоснящиеся стволы березок. Все указывало на близость тепла. Надо было успеть вернуться на буровую, пока держался еще этот зимник.
«Конечно, Ветлугин-то сможет выйти из положения!» — слабо утешался он. Но совесть все же его мучила, и, чтобы обмануть ее, он стал вспоминать бурмастера Ветлугина, его мудрое руководство и личную отвагу.
Несколько лет назад, еще когда Борис работал в Тюмени после ремесленного училища, произошла с ним история, перевернувшая его взгляд на жизнь и привязавшая к Ветлугину неизбывной любовью. Впервые за самостоятельную жизнь Борис напился тогда с одним другом Петей и подрался с каким-то пижоном у кинотеатра. Дружинников поблизости не было, и они успешно побили пижона. Когда дело, казалось, было завершено, пижон снова встал на ноги и так переплел друга Петю по уху, что тот только пискнул — и отключился. Борис снова взялся за пижона и тоже получил свое. Это ему не понравилось, но было уже поздно, уже подъехала милицейская мотоколяска.
Борису вместе с другом было предъявлено обвинение в групповом нападении и вкратце обрисованы перспективы. Ничего хорошего ждать не приходилось. Однако пострадавший пижон, оказавшийся молодым специалистом Ветлугиным, прислал из больницы заявление, где просил следователя не привлекать Бориса и его дружка к уголовной ответственности, взяв на себя часть вины и обязательство контролировать впредь их поведение. Они отделались штрафом и на радостях пришли в хирургическое отделение с коньяком и апельсинами.
Ветлугин, сидя в кровати, встретил их настороженным взглядом и сказал соседям:
— А вот мои подопечные.
Потом улыбнулся разбитыми губами:
— Ну, присаживайтесь, гады.
Они смущенно присели на белые табуретки у его ног, поставив передачу на тумбочку. Ветлугин раскрыл глаза и вдруг засмеялся так, что соседи заворчали с неудовольствием. Борис исподтишка показал им кулак. Ветлугин этот жест тоже заметил и, держась за голову, захохотал пуще. Тогда уж рассмеялись и Борис с приятелем, а после и вся палата.
Друг Петя уехал, и Борис зачастил к Ветлугину, но коньяк они больше не распивали. Борис пошел в десятый класс, — Ветлугин натаскивал его по математике. Через год Бориса призвали. Из армии он писал Ветлугину каждую неделю подробные письма, а Ветлугин отвечал короткими открытками, вроде: «Давай, Борька!», «Борись, Борис!», «Старайся, сынок!» или вообще в одно слово — «Молоток!». И Борис гордился этими желтенькими открытками и хранил все до единой. Даже письма от родных не были ему так дороги.
Когда подошла демобилизация, он, не раздумывая, поехал в Сургут, где уже второй месяц бурил нефть Ветлугин. В армии Борису дали специальность механика-водителя, и поэтому его с руками-ногами взяли на тягач в транспортный цех, а Ветлугин позаботился закрепить за своей бригадой.
Прекрасный человек он был, его друг Ветлугин, вот только в личной жизни поступал бестолково. Женился на официантке, и всяк видел, что потертая была девушка. А для Ветлугина ровно бы ничего и не значило ее прошлое, может быть, он и не интересовался им. «Допустим, — старался понять Борис, — она его тоже любит. Но есть же какое-то общественное мнение?..»
Теперь, переживая за случай со снабженцем, он не имел права ни в чем осуждать друга. «Вот что надо взять за основу — они любят друг друга и, значит, автоматически счастливы…» — дошло до него наконец. Он раскрыл рот и, сосредоточившись на этой мысли, бормотал про себя «так-так-так», точно выбирал леску с матерой рыбиной.
«Но я бы, конечно, на ней не женился…» — подумал затем Борис, остро чувствуя свое ничтожество перед моральным обликом друга и вообще перед всеми ребятами, которые вкалывают теперь за него.
Впереди начинались заносы, вести машину надо было с огромным напряжением и виртуозностью, и он охотно отложил свои рассуждения, решив, что купит жене Ветлугина не два кило шоколада, как ему поручено, а пять или, лучше, шесть.
Они приближались к особенно крутому спуску. Дорожники вытянули его зигзагом, чтобы сделать положе. Это место называлось тещин язык; дескать, в обход, но к цели. Борис положил про себя ехать напрямик. Это была ошибка. Машина с ходу влетела в заснеженную впадину и угрузла по самый люк.
Два часа пластался Борис, чтобы подвинуться на несколько метров и зацепиться тросом за ближнюю сосну. Еще часа полтора тягач тащил себя из оврага, подтягиваясь на тросе, как пиром. В довершение бед правая гусеница все-таки слетела, и пришлось ее надевать, перебирать траки.
Яков Симеонович сидел в кабине безучастно, мерз, понимая, что ничем помочь не может. Именно эта оправданная здравым смыслом безучастность злила Бориса. В конце концов он накупался в снегу досыта, промок, но мерзнуть ему было некогда.
— Родину радуя, сил не щади, — со значением сказал он спутнику.
— Это временно, — бодрясь, заверил его Яков Симеонович. — Это временные трудности, молодой товарищ.
Борис только крякнул.
Медвежий угол Сургут, маленький деревянный городишко, по воле людей стал передним краем. Теплого жилья не хватало, и строители гнездились в палатках, балках, кабинах автомобилей. Несмотря на воскресный день, будняя созидательная работа не прекращалась. Лязгали на рельсах рогатые подъемники, у пылающих костров гремели бетономешалки, с такой яростью вращая серое месиво, будто сбивали масло. И всюду сновали рабочие в черных полушубках, с калеными на морозе лицами.
К вездеходу Бориса сию же минуту подбежал стремительный человек в унтах. От него валил пар.
— Слушай, кореш! — радостно заорал он, на ходу века, кивая в машину. — Сделай доброе дело, подволоки эти, салазки на седьмой участок! — он указал рукавицей на тракторные сани.
— Да у меня, знаешь, ходовая часть… — начал было Борис.
— Какая ходовая часть? Отличная часть! И сам ты просто замечательный! Эй, дистрофики! — блажил он уже на земле. — Цепляйте сани!
— Хват, — одобрительно сказал Борис.
Яков Симеонович промолчал, посмотрел на часы.
Возни с санями хватило на час с лишним, но Борис повозился бы и еще: очень уж ему понравился этот прораб и его дистрофики. Яков Симеонович наконец взмолился, и они поехали в старый город. Яков Симеонович попросил подвезти к дому. Борис выполнил просьбу, хотя и без особой охоты.
— С вас пол-литра, — сказал он в шутку.
Пассажир, чего Борис никак не ожидал, немедленно вытащил из кармана десятирублевую бумажку.
— Пожалуйста, мельче нет, но зато… купите сразу две.
Он улыбнулся слегка натянуто: цена была все-таки высоковата. Борис настолько опешил, что не сразу обрел дар речи.
— Мне две не выпить, — ляпнул он.
— Так завтра выпьете! — поощрил его Яков Симеонович еще одной улыбкой.
— З-завтра не могу.
— Ну… послезавтра, послепослезавтра!
— Уберите ваши деньги! Я пошутил!
— «Нет, знаете! Все-таки я так тоже не могу. Вы мне пошли навстречу, и я обязан… Нет, знаете, я определенно вам должен…
— Ничего вы мне не должны!
— Послушайте! — воскликнул пассажир. — Вы мне определенно нравитесь. Нет, нет и нет. Я вас не отпущу. Идемте сейчас же ко мне обедать. Да-да.
Он вцепился в рукав Борисовой телогрейки и повис как клещ. Оторвать его было невозможно, не применив силы, и Борис, кляня свою слабохарактерность, подчинился. Он был слишком смущен и в квартире успел увидеть только ковры на стенах и какой-то ночник в виде пластмассового цветка. Да еще мыло под умывальником держалось на магнитной блямбе. Блямба его поразила.
Из кухни появилась поджарая женщина с лоснящимся от крема лицом. Она брезгливо оглядела Бориса, его драную телогрейку, неопрятную бороду, хлопнула дверью и стала громыхать посудой. Яков Симеонович посадил гостя к столу, а сам исчез. Тотчас Борис услышал, как он виновато, придушенным голосом объясняет что-то супруге, и ее сварливые реплики: «ну», «дурак», «при чем тут моя квартира?» и т. д. Борис плюнул на ковер и вышел.