— Спасибо, — поблагодарил Юрка.
— Рука-то как, чешется?
— Терпенья нет, как чешется, — признался Юрка.
— А ты возьми у матери спицу и почеши. Мыслимо ли дело — наляпали. На что бы лучше липовые лубочки изладить!
— Чаю хочешь, баб Даша?
— Не, милок, в Тобольском начаевничалась.
— Мне плесни, — попросил Торопов.
Трамвай отвалил, Минбаев вернулся на свое место.
— Лизавета! — опять подступила к кассе старуха.
— Ну что тебе, мама, что? — послышался Лизин голос. — Не выйду я! И не зови. Иди домой!
— Ты как с матерью разговариваешь! — возмутилась старуха.
Минбаев коротко, враждебно посмотрел на нее.
— А как еще надо? — сказала Лиза.
— Хоть поздоровайся!
— Здравствуй.
— Открывай, поговорить надо.
— Посторонним вход в кассу запрещен, — сказал Минбаев.
— Я не посторонняя. Ты, Ондрюшко, мне не прекословь, не ровен час, ушибу.
— И ушибет, — заверил Минбаева председатель. — Можешь не сомневаться.
Лиза загремела засовом. Старуха втиснулась в кассу.
— Открой очко-то, — потребовала она. — Дышать нечем.
— Я, шкипер, тебе благодарность хочу от правления сделать, — сказал Торопов. — За то, что от долбоедов этих, от Шмакова с Сергейчуком, избавил. Но Лиза нам самим нужна, две группы без доярок остались. Можешь ты это понять?
Минбаев молчал.
— Ну добро бы девка была, а то ведь замужняя женщина! Об этом ты подумал?
— Разведут, — подумав, сказал Минбаев.
— А люди что скажут?
— Сорока целый день говорит; что толку?
— А если Жорка придет? — припугнул Торопов.
— Пусть не приходит. — Бесстрастное лицо начальника пристани дернулось, как от ожога. — Плохо ему будет.
Торопов засопел, хотел было опять закурить, но вспомнил о запрете.
В кассе разговаривали шепотом, но время от времени прорывались слова, сказанные в полный голос. Через минуту дверь с грохотом распахнулась; гневная, распаренная Дарья Егоровна вышла на палубу, Лиза, выбежав следом, повисла у нее на руке:
— Отдай, отдай!
— Нетушки, — вырвалась старуха, — не отдам!
Лиза уткнулась лицом в стенку, заплакала. Косынка сбилась, обнажив светлые волосы, накрученные на бигуди.
— Реви, реви, мила дочь. Меня слезой не доймешь.
— За что ты меня мучаешь?
— А то ты не знаешь?
— Я тебе еще раз заявляю: не вернусь, хватит, нажилась!
— Дело хозяйское, — сказала старуха. — А только счастья тебе здесь не будет, все одно воротишься. Дак лучше уж сразу.
Торопов, хмуро наблюдавший за ними, поставил кружку на ящик.
— Спасибо за чаёк, шкипер.
Минбаев, вздрогнув, кивнул.
— Павел Митрофанович! — метнулась Лиза к председателю. — Хоть вы на нее повлияйте!
— А что вы не поделили-то? Вопрос остался без ответа.
— Я, Лиза, для тебя же стараюсь, — тихо заговорила старуха. — Совесть хочу в тебе разбередить! А как еще, когда ты умом понять не можешь?
— Я-то поняла, это ты понимать перестала! Вбила себе одно в голову. Да не вернусь я никогда! Так и передай своему Жорке, куркулю проклятому, я ему не прислуга! — Она сделала тупое надменное лицо, изображая мужа: — «Лизавета, отчего в борше шшепки плавают, давно не учил?»
— А похоже! — сказал Торопов.
— Пусть сам теперь варит, без щепок!
Старуха подошла к дочери, обняла за плечи.
— Лизонька, господи, да не ради Георгия я хлопочу. Я за тебя страдаю, за дом наш. Какая на тебя надёжа была, первая-в колхозе ударница, десятилетку кончила… Никто и не зарабатывал столько, как ты, и двести, и триста выходило. А тут что платят? Поди, рублей семьдесят?
— Шестьдесят два пятьдесят, — сказал Юрка.
— Не в деньгах, мама, мое счастье!
— Ну хорошо, не в деньгах. А в чем?
— Жить хочу по-людски!
— А у нас? Чем тебе не жизнь? — обиделась старуха.
— У вас?.. Как вечер, так хоть вешайся. Одни Жоркины разговоры про то, где, кто да скоко выпил. Только и радости было, что работа!
Выговорившись, она умолкла, пристально разглядывала на пальце дешевенькое колечко.
— Это твое последнее слово? — поджала губы старуха.
— Не последнее, а крайнее. Мама, я тебя предупреждаю: отдай по-хорошему!
— И не надейся!
— А что ты у нее забрала-то? — спросил Торопов.
— Да вот, часики, — разжала кулак старуха. — Которы ты ей в прошлом годе вручал.
— Отдай, Егоровна, — сказал Торопов. — Заслужила, пускай носит.
— Дак как! — не согласилась старуха. — На них что написано? Лизавете Пшеничниковой — передовику доения. А какой она тут передовик? Не достойна больше.
— Я тебе другие куплю, — пообещал Лизе Минбаев. — С календарем.
Лиза взглянула на него с мукой и опять расплакалась.
— Прошу вас, граждане, пройти к пристани, — перекатывая желваки на скулах, сказал Минбаев.
— Да пропади ты с пристанью своей! Айда, Пал Митрофаныч. Юрко, где ты тут?
Юрка вышел из-за штабеля, вскинул на плечо старухин рюкзак. Он был уже в штанах и рубахе, завязанной на животе в узел.
— Ладно, шкипер, — пригрозил Торопов. — Мы с тобой на бюро поговорим. Попомнишь мое слово.
Минбаев хотел что-то ответить — председатель потянулся к нему выжидательно, но тот промолчал.
— Тьфу! — с сердцем сказал Торопов и направился к сходням.
— Крохмалев! — крикнул Минбаев. — За расчетом пусть мать придет.
— Ладно, — ответил Юрка и тоже сердито сплюнул. — Гори она огнем, ваша пристань.
Он пропустил бабку Дарью и, поднимаясь следом, всем сердцем пожелал Минбаеву пожара на дебаркадере.
Ему представилось, как желтый дым захлестнет корму и правый борт, где сложены тюки с паклей; огненные щупальца поползут к бочкам, затрещит битум, вытекший на настил, вспыхнут снасти, и живой огонь взлетит по стене кубрика. «Колокол нам надо!» — закричит Минбаев и побежит к ведрам. И тут займется синим пламенем Расписание тревог, обновленное Крохмалевым Юрием, которого уволили только за то, что ему нет шестнадцати. «Юрочка, помоги! Погибаю», — зарыдает начальник пристани, но Юрка, не обращая на него внимания, бросится спасать деньги, билеты и документы.
— Нельзя ее винить, Егоровна! — перебил Юркины грезы запыхавшийся председатель. — По-своему она права!
Старуха молчала, держась за сердце.
— …и Андрей прав!
— Погоди, Жорка им устроит, правым таким, — проворчала старуха.
— Это еще кто кому! — усомнился Торопов. — Это, Егоровна, еще посмотреть надо! У шкипера характер — кремень!
— Жалко мне Лизавету… Ох жалко, Паша! Запуталась она, как муха в тенетах.
— Зря ты так считаешь. Вот уж зря так зря! Любовь ведь у них с Андреем-то! Это важная штука. По нынешним временам — дефицитная редкость.
Юрка в растерянности остановился.
— А ты вникай, Крохмалев, во все вникай! Это все жизненные вопросы!
И как бы в подтверждение сказанному, рука председателя очертила круг, вобравший в себя склон Падуни, кладбище, половину Береговой улицы, Иртыш до извива и дальний берег, где за плавнями, в серебристом мареве, изнывали под июньским солнцем хлеба.
Соискатель
Каждый вечер, часу в седьмом, во двор многоквартирного дома, крылом прилегающего к зданию поликлиники, выходит человек с котом.
Он полноват, рыжеват, невысок ростом; одет опрятно, ухоженно.
Кот сидит у него на руках.
Кот тоже упитан, тоже рыжеват, но в отличие от хозяина вяловат. На шейке повязан белый газовый бантик.
Ссадив кота, человек юрко прогуливается по двору, подсаживается к пенсионерам, извечно собирающимся у служебного хода в поликлинику, пытается завязать беседу.
Голос у него ржавый, заискивающий.
Ровно через час он идет к своему подъезду, поднимается на крыльцо и кричит громко, гортанно:
— Ко-от! Ко-от!
Появляется кот, нехотя впрыгивает ему на руки.
Прогулка окончена.
Кот коротает век безымянно, фамилия хозяина — Драбкин.
Когда-то очень давно, когда Драбкин был еще просто Алик, он водил голубей и терпеть не мог никаких кошек. В то беспечное, лучезарное время он держал хорошую стаю и голубятню.