Эмма в ту пору была замужем за программистом Ленечкой Коломбедом, исполнительным, жизнерадостным и необыкновенно улыбчивым хлопчиком из Житомира. Жили они с Ленечкой в аспирантском общежитии полулегально, под вечным страхом выселения, и оттого были на редкость гостеприимны. В тесной их комнатушке перебывала вся кафедра. Чаще и желаннее всех бывал Драбкин, как человек, обладающий определенным весом в кругах общественности. У них завелся обычай готовить вместе и обедать вместе, и за обедом Драбкин рассказывал из жизни геологов и целинников.
Из собственной целинной одиссеи он особенно любил один эпизод.
Необходимо было пригнать в совхоз несколько «зисов» с железнодорожной станции. Опытные водители уперлись: ехать предстояло по бездорожью полтораста верст.
Директор бросил клич добровольцам.
Первыми вызвались Шульгин и Драбкин.
Опытные водители смутились было, но настояли, чтобы оба смельчака поехали тоже. Опытные эти водители были прирожденные педагоги — кто-то из них, улучив минуту, спустил бензин из машин Шульгина и Драбкина, оставил лишь столько, сколько хватало на полдороги от станции до усадьбы.
Это обнаружилось уже в рейсе.
Шульгин остановил колонну, но горючего им никто не дал под тем предлогом, что у самих в обрез.
Драбкин упал духом.
Не было бензина, не было еды, даже погоды не было — в кабину лупил дождь со снегом, и вообще не было никакой надежды, что они когда-нибудь выберутся.
В этом месте Эмма всегда бледнела. Однажды Драбкин рассказывал эту историю при Шульгине. Шульгин приехал на курсы повышения квалификации; институт он закончил заочно и работал главным агрономом в том же совхозе.
— Ой, и как же вы? — привычно побледнела Эмма.
Драбкин сказал с улыбкой:
— Дальше пусть он расскажет!
— Доехали, — сказал Шульгин. И заговорил о другом.
— Феликсу пришла идея, — перебил его Драбкин, — слить бензин в одну машину, а другую взять на буксир. Право же, гениально?
— Конгениально! — сказал с восхищением Коломбед.
— А! — отмахнулся Шульгин. — Надо было дождаться кого-нибудь с горючкой, и все дела. Только машины зря поуродовали.
— Разве? — испуганно спросила Эмма. — Вы перевернулись?!
— Да нет! — успокоил ее Драбкин. — Трос был короток. Побились немножко… Ему зад побили, мне передок. Но не в этом суть! Главное, мы им доказали!
— Нас не доказывать послали, а за машинами.
— Какой вы, Феликс… — сказала Эмма. — В вас нет ни грамма романтики.
Конечно же, на фоне юного, нигде, кроме Житомира, не бывавшего Ленечки, на фоне Шульгина, так прозаически мыслящего, Драбкин выглядел настоящим героем, отважным геологом и целинником.
Более того, он оказался незаменим в домашнем хозяйстве.
С женской сноровкой Драбкин помогал Эмме в кройке, шитье и вязанье, понимал толк в лагмане и бешбармаке, замечательно ориентировался на рынке в мясных рядах.
Окончательно же он сломил сопротивление Эммы вином из полевых одуванчиков.
Сбор, закладка, выдержка одуванчиков — это было почти искусство.
Эмма почтительно слушала его лекции по виноделию из одуванчиков и думала про себя, насколько Драбкин содержательнее ее Ленечки.
В конце концов вино дошло до кондиции, и в тот день, когда они вдвоем, без Коломбеда, дегустировали его, все и произошло. Отныне Эмма сама устраивала свидания, что было несложно: Драбкин жил в том же корпусе этажом выше.
Ленечка ни о чем не догадывался.
А разговоры уже пошли.
Все чаще Драбкин ловил на себе пытливые взгляды сотрудниц, в курилке участились анекдоты об обманутых мужьях и удачливых любовниках. Однажды в курилку зашел Каштанов; с интересом выкурил трубку, хотя имел негласное право курить где вздумается, поправил рассказчика:
— Любовник — это архаизм. Следует говорить — соискатель ложа. Ась?
После этого случая Драбкин стал реже бывать в курилке, поражая всех усидчивостью и прилежанием.
И тем не менее дела его были не ахти — к концу второго аспирантского года выяснилось, что тема не диссертабельна в связи с ревизией учения Вильямса.
Каштанов настаивал на продолжении работы даже ценой пролонгации. Драбкин взвешивал все «за» и «против».
Надо было немедленно что-то предпринимать.
Драбкин сходил конем: перед самой аттестацией сумел опубликовать статью «Прозрение. Результат с отрицательным знаком», в которой решительно отмежевался и от Вильямса, и от Каштанова, и от собственного исследования.
Каштанов публично назвал его филистером и конформистом.
Молодого, принципиально мыслящего ученого, в прошлом — геолога и целинника, в обиду не дали: зачислили в штат кафедры и утвердили в качестве соавтора по другой теме.
Ленечка Коломбед, узнав наконец правду, стал рассеян, бесшумен, но улыбался, как прежде, по поводу и без повода. На юном его лице появились морщины. Он точно состарился в одночасье, но состарился странно, одною кожей. Впрочем, эти морщины можно было отнести и на счет его неумеренной улыбчивости.
Вскоре Ленечка уехал в Житомир.
Эмма поплакала немного и перебралась к Драбкину. Щекотливая ситуация разрешилась сама собой.
Новое замужество, приподнявшее Эмму не только на этаж выше, но и на ступеньку по общественной лестнице, ожидаемого счастья не принесло. После регистрации их отношения утратили для Драбкина былую прелесть. Лишь когда ему удавалось убедить себя, что Эмма по-прежнему жена Ленечки, что Ленечка где-то поблизости, тогда он поражал Эмму прежней пылкостью.
В их браке он занял какое-то неопределенное положение. За годы совместной жизни он так и не свыкся с ролью мужа, а позднее — отца.
Мужем была Эмма.
Она вела хозяйство, она планировала бюджет, и она же в одиночку решала самые разные бытовые проблемы, как, например, вступление в жилищный кооператив, приобретение мебели, ремонт квартиры и тому подобное.
Сначала это тешило ее самолюбие, потом показалось обременительным, а в последний год — противоестественным.
— Я развожусь с тобой, Альберт! — в конце концов объявила Эмма. — Мое терпение лопнуло.
— Право же, Эмма… — проскрипел Драбкин из-под газеты. — Придумала б что-нибудь новенькое…
— Так ты не возражаешь против нашего развода?
— Как тебе сказать, м-м…
— А почему ты не спрашиваешь, почему я с тобой развожусь?
— Потому, потому! — ответил он со ржавым смешком.
— Так я тебе сейчас скажу!
— Что ты мне скажешь, голубчик? Ась?
— Я развожусь с тобой потому, Альберт, что ты не муж, не отец, даже не член семьи!
— А что же?
— Так, соискатель!
Удар попал в солнечное сплетение; Драбкин вскочил, гулко скомкал газету, швырнул в Эмму:
— Дура! Дрянь!
— Каркай сколько угодно. Ворона плешивая. В тебе мужского ни грамма нет!
Брак их был расторгнут без обычных судейских проволочек — истец была Эмма.
Выработав замужем за Драбкиным мужскую хватку, она в два счета выбила себе жилье и, забрав дочку, съехала навсегда.
Это случилось семь лет спустя. А тогда Драбкин успешно защитил диссертацию. У него достало ума, чтобы отнестись к делу добросовестно, и хватило усердия, чтобы основные авторы не отказались от его услуг.
Теперь Драбкин доцент, подумывает о докторской.
С некоторых пор он постоянный член приемной комиссии. Здесь в его обязанности входит просмотр личных дел абитуриентов. Послужной список этого поколения способен поразить воображение любого соискателя биографии. Тут и Тюмень, и Тольятти, и Набережные Челны, и Нурек, и БАМ, и пашни Нечерноземья.
— Акселераты! — бормочет он с неприязнью, но автобиографии поступающих читает жадно, волнуясь и раздражаясь.
В последнее время Драбкин частенько прихварывает. Появилась одышка, неладно с печенью, в подглазьях — коричневые мешки.
Во время прогулок он охотно подсаживается к пенсионерам, слушает их рассказы о различных заболеваниях. Ему начинает казаться, что у него все те же симптомы, что и у них; он оживает, вторгается в разговор, спешит поделиться собственными ощущениями.