Его не слушают. Для бывалых хроников он еще не компания: не хватает возраста, двух-трех инфарктов, камней в почках, может быть, частичного паралича. Подчас Драбкину нестерпимо хочется заболеть какой-нибудь уникальной болезнью, сделаться предметом научного изучения и наконец заявить себя.
В поликлинике недавно стал консультировать молодой уролог, по слухам, очень талантливый. Больные нарочно толкутся у служебного хода, чтобы напроситься к нему на внеочередной прием.
Уролог уже несколько раз задерживался взглядом на подглазных мешках Драбкина. На сей раз он даже остановился, более того, испытующе, как некогда профессор Каштанов, заглянул ему под очки.
Неожиданно ткнув пальцем в бок, спросил:
— Больно?
— Н-не…
— А здесь?
— И здесь…
Губы Драбкина растягиваются в улыбку, обнажая редкие, больные зубы. Улыбка старит его.
— Зайдите… завтра! В одиннадцать! — приказывает уролог.
Драбкин по инерции взбегает за ним на крыльцо, но, вовремя спохватившись, спускается вниз и тут в упор глядит на онемевших нефритчиков.
Они отводят глаза.
Вскинув подбородок, Драбкин шествует к своему подъезду.
— Ко-от! — кричит он на весь двор. — Ко-о-от!
И в голосе его, чудится, поют фанфары.
Мостки
Дом возвышался посреди новостройки, как остров. Он был обитаем, заселили поздней осенью, по холодам. Строителям зима потрафила: огрехи благоустройства обнаружились только в марте, С приподъездных дорожек, провалившихся в иных местах, но все же бывших твердью, ступить было некуда. Вся строительная грязь — глина, песок, чернозем, — натасканная за зиму колесами самосвалов, башмаками, бульдозеров и тракторов, превратилась в топкое месиво. По обочинам временной дороги еще держался слежавшийся, гранитной крепости снег; по нему можно было кое-как выбраться на автобусную остановку, в магазины, расположенные на другой, обжитой стороне улицы. Но и этот чреватый опасностями путь рухнул за прошедшую ночь, теплую, с дождиком, и дом превратился в остров в буквальном смысле.
У подъездов столпились растерянные жильцы. Под аркой багроволицый комендант Пунтаков, стоя по колено в воде, нашаривал ломиком канализационный колодец.
— Ага… — сказал он и выпрямился, вытирая шею серым офицерским кашне.
Жильцы с надеждой потянулись на его «ага».
— Лопату брось кто-нибудь! — попросил Пунтаков.
Ему подали лопату.
— Крюк надо! Что твоя лопата? — раздраженно проговорил Крупеник, жилец из второго подъезда. На жеребьевке ему достался первый этаж, и с тех пор выражение ущемленности и обиды так и не сошло с его носатого, асимметричного лица.
— Не вякай под руку, — буркнул Пунтаков.
— Вы как разговариваете! — возмутился Крупеник, но его одернули.
Комендант, кряхтя от натуги, выворотил решетку. Грязная полая вода с ревом устремилась в колодец, образовав воронку. Теперь можно было скоком, с кирпичика на кирпичик, переправиться на шоссе. Пунтаков опять взялся за ломик, чтобы сбить с решетки цемент. Не вышло; тогда он закрыл колодец двумя широкими плахами, валявшимися тут без всякой видимой цели. Прикинув так и этак, сообразил, что положенные поперек колодца плахи будут только мешать, уложил вдоль. Теперь плахи прикрывали колодец и увеличивали сухую дорогу метра на три.
С этих двух плах все и началось.
Сначала Барышев хотел просто закрепить их, чтобы не расшлепывали грязь концами, когда наступаешь на середину. Где надо — подрыл землю лопатой, оставленной комендантом, где надо — подсунул камни. Плахи легли намертво.
А уходить с улицы не хотелось. Дома ждала его машинка, заправленная листом, на котором еще ничего не было, кроме заголовка «Отчет». Доктор Барышев должен был сдать его в понедельник. Как все опытные специалисты, он тяготился необходимостью писать отчеты наспех, как врач-диагностик — тем более. Вообще, за что бы ни брался теперь Барышев, все делал он не спеша, с поиском и размышлением, — минули времена блестящих озарений, материал поддавался ему теперь намного трудней, чем некогда, в пору юношеского азарта.
Стоя посреди залитого солнцем двора, он подыскивал себе занятие, какое-нибудь оправдание праздности. Возле строящегося поодаль универсама он обнаружил брошенные строителями щиты от стенного стекла. Щиты были сколочены из грубых трехметровых досок. Барышеву пришло в голову, что, если распилить поперечины с интервалом в две доски, из каждого такого щита получится пять-шесть отличных мостков. «Ладно, — обрадованно подумал он, — отчет у меня в подкорке, сделаю вечером…» Приняв это компромиссное решение, он поднялся к себе, позвонил соседу по площадке Гогелия, спросил ножовку.
— Зачем тебе она, Серожа? Выходной сегодня! — удивился тот. — Лучше проходи к столу, будем чачу пить.
Барышев отказался. Гогелия дал ножовку, сказал с искренним огорчением:
— Какой ты несерьезный человек! А еще врач. Дело предлагаю!
Утро было солнечное, свежее, звонкое. У верстака возле универсама переругивались стекольщики. На приветствие Барышева не ответили, лишь посторонились, когда он ломом приподнял край верхнего щита.
Доски набухли сыростью, тупая, неразведенная ножовка брала плохо. Барышев быстро упарился и сбросил куртку. Стекольщики между тем продолжали выяснять, куда подевался некий брусок. Барышев поинтересовался, что за брусок. Старшой сунул ему под нос неструганые буковые колбышки:
— Пять штук на месте, а от шестого ящика нету! Что он, скрозь землю провалился?!
— Да зачем он нужен-то? — простодушно спросил Барышев и пожалел о своем вопросе.
Старшой облаял его и одного из своих — веснушчатого малого, который с вечера должен был прибрать злополучные колбышки и не прибрал. Отсеяв вводные слова, Барышев докопался до смысла: по этим колбышкам бригада отчитывалась за использованное стекло. В каждом ящике была такая колбышка, деревянный чек, который надо было неукоснительно предъявлять. И вот теперь одной не хватало. Барышев понял, что попал впросак: точно такую колбышку он засунул под плаху на канализационном колодце.
— Погодите, парни, — сказал он. — Я знаю, где эта ваша штучка.
— Где? — старшой скрипнул зубами.
— Вон там, под плахами.
Бригада сорвалась с места. Расшвыряв плахи, стекольщики вытащили из грязи драгоценную колбышку и понесли к верстаку.
Барышев надел куртку. Молча подошел к разрушенному мостку и, не остерегаясь больше испачкаться, восстановил все как было. Потом, не глядя на стекольщиков, вернулся на свое место, взялся за ножовку.
— Эй, — окликнул его старшой. — Ты как знал, что брусок там?
— Я его сам туда положил. Я не знал, что он вам понадобится, — сухо сказал Барышев.
Стекольщики уставились на него, как на помешанного.
— Во, га-ад… — проговорил старшой.
— Вась, дай ему по сопатке! — подсказал конопатый.
— А что? — поддержали двое других. — И надо! Чтобы вперед неповадно было.
— А ну, топай отсюдова! — рявкнул старшой.
— Захлопни зев, — сказал Барышев. — Надует, простудишься.
Двое других, укладывающие на верстак стекло, приостановили работу.
— Да ты что, мужик! — сказал один из них миролюбиво. — Ты беги, беги давай, пока целый, Вон у Васи кулак какой. Гиря.
Старшой, сбычив голову, уже шел на Барышева.
Барышев посмотрел поверх его головы на свой многоквартирный дом. Там беспечно завтракали, смотрели утренние передачи и вообще радовались выходному дню. Тогда Барышев выхватил из-под щита лом, занес над головой. Чувствуя, как противно пресекается голос, проговорил:
— Еще шаг, и я раскокаю ваше стекло к чертовой матери.
Стекольщики замерли каждый на своем месте, четверо против одного, и вдруг Барышев заметил, что старшой пятится. У Барышева онемели руки, и он медленно опускал лом, а тот все пятился, пятился и бессмысленно моргал глазами.