Алевтина должна была прийти еще в пятницу — не пришла. Под вечер дежурная сестра сообщила Зуеву, что его ждут внизу.
За перегородкой, у щели, ждала Зуева соседка Раиса.
Зуев переменился в лице:
— А где Алька?
— Ты только не расстраивайся шибко, Слава, — торопливо проговорила Раиса. — А ты тут похорошел даже! Такой интересный стал! Тебе так идет.
— Алька где?!
— Не придет Алевтина. Забрали ее.
— Как забрали?!
— Хищения в цеху обнаружились, — шепотом сказала Раиса. — Нарконтроль и все такое. Мастера на Алевтину валят.
— Как… валят?
— Да ведь на проходной ее задержали! Два круга колбасы несла. Такой шум затеяли, с телевизора приезжали фотографировать.
Зуев похолодел.
— Мне несла. Говорил — не надо, говорил я…
— Что ж теперь-то, Слава?
— Девочка моя у тебя?
— Где ж ей быть. Ты о ней не тревожься. Умыта, накормлена. С Аришкой моей сидит.
— Ах, Алька, Алька…
Рушились светлые его надежды, падали как сумет с крыши, рассыпались мелкой порошей. Раиса нашептывала:
— Алевтина в последнее время откололась от своей компашки-то. И на самом деле: ты в больнице, девчонка на руках. Не до гулянок стало. Ну вот, а они обозлились.
— Что ж делать, Райка?
— Выписывайся скорей, адвоката надо искать хорошего!
— Я виноват, я один виноват… Я ей наказал, чтобы развязалась с этими жуликами.
— Эва, нашел в чем виниться! Развязалась — и хорошо, и правильно. Защитника надо, Слава, защитника!
— Ладно. — Зуев взбугрил желваки. — За дочкой присмотри там!
— Да уж присмотрю, будь надежен, — жалостливо сказала Раиса. — Так я побежала, Слава!
— Ступай… Спасибо тебе… — сказал Зуев, держась за сердце.
О том, чтобы подняться по лестнице, страшно было подумать, и он тупо стоял у лифта, забыв нажать вызов.
Сашку Брагина привезли глухой ночью, на «скорой», в сопровождении милиционера. Был он в бреду, почерневший, осунувшийся еще больше, в той же больничной пижаме.
У Зуева не было сил расспрашивать санитаров, тем более милиционера, при каких обстоятельствах Сашка попал им в руки, и он сделал вид, что спит. Ягодка, Горохов и Иван Никифорович, напротив, вскочили, набросились с расспросами. Из скупых ответов можно было в общих чертах представить, что произошло с Сашкой. В субботу вечером, появившись в общежитии в непотребном виде, он устроил дебош, сломал дверь своей комнаты, гонялся за каким-то земляком по всем этажам, выломал еще одну дверь и тут был задержан и изолирован. В опорном пункте он выбил стекла, но с решеткой не справился, потерял сознание. Опять решили, что пьян, и доставили в вытрезвитель, но там не приняли, направили сюда, по месту лечения.
Дежурная сестра сделала Сашке укол. Он утих, но спустя минут тридцать сел в кровати и спросил ясным голосом:
— Яклич, ты поужинал?
— Поужинал, поужинал, Саша! — живо откликнулся Горохов.
— А почему зубы не чистишь?
— Дак завтракать собираюсь! А что?
Но Сашка опять забылся.
— Спать! Всем спать! — распорядилась сестра.
— Какой уж тут сон… — сказал Иван Никифорович.
Все долго лежали в темноте молча.
— Включили бы хоть радио, что ль! — раздраженно сказал Горохов.
Ягодка включил транзистор.
По заявке радиослушателей Свербеева и Гонидзе популярный тенор исполнял украинскую песню;
— Это как понимать, ребята? — спросил Горохов.
Ягодка перевел:
— Он поет: выйди, мол, любимая, работой сморенная, хоть на минутку в сад.
— А-а-а! — возмутился Горохов. — От же сук-кин сын! Значить, баба с работы пришла, устамши, а ему вынь да положь — выходи? Пр-ройда!
Зуев с Ягодкой отмолчались, Иван Никифорович поддакнул.
Горохов завелся:
— И главно, мужики, кабы хоть дело какое неотложное, что никак без этой, без коханой не обойтися. А то ведь, айда в садик, на эту — тьфу! — на хвалиночку! Какое может быть сурьезное дело на одну хвалиночку?
— На одну минуточку, — поправил его Ягодка.
— Все одно! Коб-бель… От она с работы приползла, а он, трутень, видать, цельный день палец о палец не ударил. Спал, поди, до двенадцати, посля ванну принял, пива налакался и это…
— …на лирику потянуло, — подсказал Иван Никифорович.
— Ну! А повкалывал бы, как она, не заливалси бы кенарейкой! Об чем-нибудь дельном думал: дров там привезти, крышу ли перекрыть. А этот? В башке только чем петь имеется, а чем соображать — того нетути!
После долгих дебатов песню все-таки признали правильной, отражающей жизнь без прикрас, и великодушно оправдали тенора как человека, поющего с чужих слов.
Адвокат
Обыкновенно Стабельский звонил жене из аэропорта: прилетел, все отлично. Или: все хорошо, подробности дома, жди, скоро буду.
На сей раз автомат в Домодедове не сработал, проглотил монетку, а других, по пятнадцати копеек, у него не было. Тогда, чтобы не терять времени, он решил позвонить по дороге к дому. В метро снова не повезло, у каждого таксофона давились, как за селедкой. Стабельский, потолкавшись, решил позвонить с поверхности. Но когда толпа вынесла его на «Кутузовской», подошел автобус, упускать который было неразумно: автобус ходил с интервалом в семнадцать минут, а по воскресным дням и того реже.
Телефонная будка попалась перед самым домом. Стабельский усмехнулся, втиснулся в нее и заправил в аппарат двушку.
— Вячеслав! — услышал он наконец голос Ноны.
— Я, Нона! Я прилетел, все прекрасно!
— Но ведь ты должен был в среду? — сказала она после паузы. — А сегодня только воскресенье.
— Представляешь, судья перенес дело, подвинул на три дня! Подробности расскажу дома!
— А почему ты кричишь?
— Потому что тебя плохо слышно! — сказал он со смехом. — Звоню почти что из подъезда, а слышимость такая, будто ты за тридевять земель!
— То есть как из подъезда? — В голосе Ноны прозвучала тревога… — Что случилось, Вячеслав?
— Телефон в порту не сработал!
— Как все это странно, однако… Прилетаешь на три дня раньше, звонишь из подъезда… Ты меня проверяешь?
Стабельский чуть не выронил трубку:
— С ума сошла!
Он представил себе ее сердитое, с заспанными глазами лицо — по воскресеньям Нона ложилась рано, представил серебряную прядь за ухом, и сердце его заныло от нелепости. Они прожили восемнадцать лет, но для Стабельского, как и восемнадцать лет назад, не существовало других женщин. Он даже почувствовал легкую вину за то, что вызвал ее неудовольствие. Как человек пунктуальный, Стабельский не терпел никакой непоследовательности в поступках, тем более отклонений от установленных самим же правил. И он уж подумал, что стоило, наверное, задержаться в Югутле на эти три дня, отдохнуть после процесса, отдых он заслужил. Вполне! Но тут же рассмеялся над несерьезностью этой мысли.
— Разумеется, ты меня проверяешь, — выговаривала между тем Нона, — Что ж, ставлю тебя в известность: я не одна.
— У нас гости?
— Да! — Нона помолчала. — У нас Кравец, мой дипломник. Я тебе о нем рассказывала.
Стабельский вспомнил. Ну да, Кравец. Он еще поинтересовался: не родственник ли этот юноша Леониду Леонидовичу Кравцу, заведующему юридической консультацией; Нона не знала.
— Так он не родственник Леониду Леонидовичу? — спросил Стабельский.
— Откуда я знаю!
Стабельский хмыкнул и повесил трубку.
Вечер был просто чудо, нечастый в ноябре гость, когда ничего не сыплется на голову, не плюхает под ногами, когда снег еще только пал, еще не затоптан, не искалечен уборочными машинами и блестит под фонарями волшебно и непорочно.
Давно Стабельский не чувствовал себя так молодо. Раскланявшись с привратницей, услужливо вызвавшей лифт, он отправился на свой девятый этаж пешком, чего не делал без нужды уже несколько лет, да еще прыгал через две ступеньки.