— Пускай будет… муж сестры!
Якуб Султанович тотчас выдал ответ!
— Сын!
Дядя Шура посмотрел на него с изумлением и восторгом.
— Я думал, в жизнь не догадаетесь! За всю практику первый случай!
Вдруг он оборвал себя, нацелил здоровое ухо на соседнюю койку, где лежал кто-то укрытый с головой.
— Что, Вася? Водички тебе?
— Уточку… — прохрипело из-под одеяла.
— Ниточку? Зачем тебе ниточку, Василек?
— Уточку! — рявкнул невидимый Василек.
— А, понял, понял! — Дядя Шура проворно встал, подошел к лежащему, выдвинул из-под тумбочки стеклянную утку, засунул под одеяло.
— Что ж вы сами-то, дядя Шура? — сказал Пашнев. — Няньку бы вызвали!
— Няньку? Позвать? Зачем? Мне не в тягость. Да наших нянек и не докличешься. Мягко стелят, да хрустко спать. Я тут до вашего прихода военную хитрость придумал.
Якуб Султанович и Пашнев изобразили внимание.
Дядя Шура достал из кармана орденские колодки, приложил к отвороту пижамы.
— Хочу пришить. Няньки тут все одного со мной года происхождения, все вдовы. К боевым заслугам относятся с уважением. Вот я и надумал с этого боку к ним подкатиться.
— Ну-ка, ну-ка, что тут у вас? — заинтересовался Якуб Султанович.
— Да не так уж много, — стеснительно сказал дядя Шура. — Два Красной Звезды, один Красного Знамени, «За боевые заслуги», «За взятие Варшавы», «За штурм Кенигсберга»… Ну и эти: «За Победу над Германией», «Двадцатилетие Победы», «Пятьдесят лет Советской Армии»…
— А где же ранения? — спросил Якуб Султанович.
— А ранения на себе ношу, — рассмеялся дядя Шура. — Вот на голове отметина — шов четыре сантиметра. Каску осколком пробило. — Дядя Шура нагнул голову к Якубу Султановичу, предлагая пощупать отметину. Тот ничего не нащупал, но сочувственно покачал головой. — В грудь ранение было. Под самое сердце чиркнуло. — Дядя Шура показал шрам на груди. — И вот еще это, в ногу. — Он засучил штанину. — Коленную чашечку выбило. Пока дополз до ровика, полный сапог крови.
— У меня тоже в ногу, чуть выше лодыжки. — Якуб Султанович приспустил носок и показал глубокий шрам чуть выше лодыжки.
— А-а, — сказал дядя Шура. — Кость не задело?
— Задело, черт побери, — вздохнул Якуб Султанович. — Три месяца в госпитале провалялся.
— А вы в каких войсках воевали, Якуб Султанович? — спросил Пашнев.
— Сначала в гвардейском Кубанском кавалерийском полку. Потом нас преобразовали в конномеханическую группу. Пушки к конским хвостам привязали!
— А вы, дядя Шура?
Дядя Шура ответил тотчас, не переспрашивая вопроса:
— Тыща девяносто девятый дважды Краснознаменный орденов Невского и Кутузова Могилевский артиллерийский полк РГК ДД!
Титул этот он произнес в три приема, но не без воинской доблести. Глаза молодецки блеснули.
— А что это означает — РГК ДД? — не понял Пашнев.
И опять дядя Шура расслышал вопрос сразу:
— Резерв Главного Командования Дальнего Действия!
— Второй Белорусский, — сказал Якуб Султанович.
— Так точно! Форсировал Березину, Вислу, Ост-Одер, Вест-Одер! Там еще остров был, запамятовал название. Ну, где наших парламентеров расстреляли!
— А Днепр? — спросил Якуб Султанович.
— А как же! Форсировал под Быховом!
— А я в районе Никополя!
Они хлопнули по рукам, непроизвольно подвинулись друг к другу. И потекли оживленные воспоминания о командирах, ранениях и трофеях. Они увлеклись настолько, что забыли и о Пашневе, и о невидимом глазу Васе с уточкой.
Пашнев почувствовал себя бедным родственником. «В конце концов, — с обидой подумал он, — у меня тоже есть что вспомнить! В конце концов обобщение моего анализа дает удивительную, неожиданную и глубоко перспективную возможность на случай введения большего числа подсистем!»
Он тихонько встал, вышел из палаты.
Уверенной походкой направился в конец коридора, где над разобранной электрической установкой колдовала девушка в джинсовом комбинезоне.
Девушка прозванивала схему тестером.
— Что за агрегат? — без предисловий спросил Пашнев.
— Термоконтрастная установка, — рассеянно отвечала девушка.
— В смысле теплового просвечивания? — сказал Пашнев.
— Да, по этому типу.
— Свежий анекдот хотите?
— Можно, — кивнула девушка.
— Армянское радио спрашивают: каким образом ускорить расчет обобщенных параметров и параметров режима электросистемы?
— Старье!..
— А что оно ответило? — недоверчиво спросил Пашнев.
— Повысить уровень обобщения!
— Правильно, — уныло сказал Пашнев.
Постояв еще какое-то время, он вздохнул и поплелся назад, в палату.
Личная жизнь
Лето было уже на избеге, как, впрочем, и лето ее молодости. С августа Вике Мешковой пошел тридцать третий год. Теперь ей было очевидно, что личная жизнь не удалась. С Виктором она рассталась — как-то внезапно охладела к нему и к его честолюбивым планам, которые он развивал перед ней в продолжение всех четырех лет их связи и для осуществления которых во все четыре года, кажется, не сделал ни единого шага. Рассталась даже с облегчением, как человек, до тепла проходивший в меховой шапке, вдруг спохватывается и надевает, скажем, берет, испытывая приятное облегчение. Теперь Виктор развивал планы перед Верочкой из архивных фондов и мог не торопиться — Верочка пришла в музей чуть не со школьной скамьи. Верочке льстили его ухаживания, как-никак он был научный сотрудник. Верочка называла его Ториком, из чего следовало, что в муссировании его жизненных планов они зашли достаточно далеко.
По утрам Вика больше не засиживалась перед зеркалом, вяло глотала чай с огня, выкуривала сигарету и, превозмогая апатию, ехала на работу. Обязательные стандартные тексты для экскурсантов ей давно надоели, как надоели и сами экскурсанты, словно отбывающие повинность. Дореволюционный быт их не интересовал, — во всяком случае куда меньше, чем продовольственные магазины. Вика развлекала себя, как умела.
— Это стиральная машина древних, — скучным голосом объясняла она, подводя группу к дубовой ветхой кадушке. — Здесь славяне вымачивали белье. Заливали водой и посыпали чем-то типа «Новости». Ах да, пеплом!
— Может, золой? — равнодушно уточняли экскурсанты.
— Возможно. Это, обратите внимание, доисторический трактор.
— Вот это соха? А где ж двигатель?
— Прекрасно обходились без двигателей. Трудно, конечно, зато никаких выхлопных газов. — Она показывала ярмо. — Вот эту оконную раму надевали на шею быков, веревочками привязывали оглоблю.
— Дышло, что ли?
— Да, дышло. Впоследствии родилась поговорка: закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло.
Посетители плелись в другой зал.
В одиннадцать часов вскипал электрический самовар. Ответственная за его пожарную безопасность Зинаида Кузьминична выдергивала штепсель и стучала им по подносу. Сотрудники сходились на этот звук не столько из желания выпить чаю, сколько в силу привычки. Разговоры у самовара, словно заезженная пластинка, вращались вокруг одних и тех же тем: семья, жилье, тряпки… Некоторое разнообразие привнес разрыв Виктора с Викой. Одни сочувствовали Вике и осуждали Верочку, другие сочувствовали Виктору и осуждали Вику, третьим было решительно все равно, кто кого у кого увел, но никто не осуждал Виктора, все знали о его далеко идущих научных планах. Сам он к самовару в последнее время не выходил, сидел безвылазно в своем пенале.
Верочка от этих чаепитий бледнела, убегала плакать, возвращалась с припухшими веками и при всем при том оставалась хороша и привлекательна, как всегда.
Красота ее, по мнению Вики, шла от вдохновения молодости, а не от природных данных; к сорока годам она, конечно же, расползется, расплывется, подурнеет, так что и смотреть будет не на что. И Вика, считая Верочку пустышкой и куклой, не испытывала к ней никаких чувств, кроме разве что жалости. Верочке же горевать о своей наружности было еще рано. Тугие щеки ее, маленькие нос и рот, большие голубые глаза — все благоухало юностью. Вику она считала старой занудой, едва не погубившей научную карьеру Виктора. Особенно Верочку раздражали в Вике манера одеваться и отказ от грима, что, по ее мнению, было непростительно стареющей женщине. Эти прямые, как обрубленные, волосы, этот брючный костюм из коричневого джерси, которое уже сто лет никто не носит, эти каблучища… Словом, по мнению Верочки, такая женщина могла вскружить голову только наивному, простодушному, доверчивому Виктору, только он мог всерьез считать Вику незаурядной личностью.