Филипп молча перекатывал желваки.
Вскоре послышалось пыхтение Николая Карповича.
— Н-да, задал ты мне задачу, Филипп Алексеевич…
Филипп скомканно улыбнулся, поднялся из-за стола.
— Может, того, переночуешь? — предложил Николай Карпович, отдуваясь. — Еще бы раз прикинули, как и что.
Филипп отказался. Условились, что он придет в субботу для окончательного решения.
Встреча эта, как ни высмеивала себя Варвара Михайловна, вывела ее из равновесия. Филипп — шампиньоны — эти два слова слились в единое целое. Стоило ей подумать: шампиньоны, как в сознании тотчас всплывал Филипп. И наоборот, только она произносила его имя, как душа тут же посылала отзыв — шампиньоны. Она даже похудела за эти дни, что было ей к лицу, стала опрятнее одеваться, краситься. Варвара Михайловна была голубоглаза. Собираясь из дому, она накладывала теперь голубые тени, за что и получила у соседей прозвище Синеглазка.
Николай Карпович потихоньку радовался этим переменам. Преодолевая женский рубеж, Варвара Михайловна в последнее время сделалась совершенно нетерпима: дулась, капризничала, замыкалась в себе на целые дни. Филипп с шампиньонами появился как нельзя кстати. Николай Карпович убивал двух зайцев: шампиньоны развлекут Варвару Михайловну, а в случае удачи принесут немалый барыш. Николай Карпович отдавал себе отчет, что на Филиппа всецело полагаться нельзя. Филипп был известный фантазер и неудачник, но, если не терять здравого смысла, действовать обдуманно и осторожно, шампиньоны могут и должны оказаться золотой жилой. В случае же неудачи он станет обладателем двух тонн ценнейшего органического удобрения. И оценив все про и контра, Николай Карпович решился.
Между тем стали появляться дачники. Варвара Михайловна вела деловые переговоры, показывала помещения и участок. Бельэтаж, предназначенный для летчика Поликарпова, несмотря на отсутствие последнего, они держали сколько было возможно, звонили Поликарпову сами и просили позвонить Клавдию — все было безрезультатно, у летчика никто не снимал трубку. Не получив ответа и на письмо, они решились сдать бельэтаж семье инженера Зотова, Этих тоже было четверо: сам Зотов, жена, свояченица и: великовозрастный сын. Люди, судя по первому впечатлению, спокойные, тихие, привычные к коммунальному быту. Нижний этаж сняли колхозные грузины из Бакуриани, державшие винный ларек на станции. Деньги грузины предложили даже очень хорошие, на участок не посягали, на кухню тоже, объясняя, что будут питаться в станционном буфете. Пискуновы уступили им все четыре комнаты, сами перебрались в беседку.
Филипп привез три машины навоза. Так как в теплице необходимо было поддерживать постоянный режим, то Николаю Карповичу пришлось заняться теплоизоляцией и вентиляцией подвала, врезать краны и ставить радиаторы отопления. Вообще, производство шампиньонов на поверку выходило и сложным, и трудоемким. Остро встал вопрос семенного материала. Николай Карпович дважды ездил за мицелием в Марфино — не достал. Наконец ему посоветовали попытать счастья в Заречье; Николай Карпович попытал. Повезло с первого захода, домой вернулся с несколькими банками искомой грибницы. В этих экспедициях он, однако, сильно простудился и слег, так что в пору было вообще бросить затею, если бы не энтузиазм Филиппа и не деньги, уже вложенные в предприятие. Сильно обнадеживали в успехе квартиранты-грузины, обещавшие помощь в реализации будущего урожая. Пожалуй, это обстоятельство было последним доводом в пользу грибной кампании.
Все чаще Филипп оставался ночевать у них, перевез часть пожиток. Николай Карпович наблюдал за этим процессом с неудовольствием, но делать было нечего — без Филиппа одной Варваре Михайловне пришлось бы туго. Николай Карпович утешал себя мыслью, что скоро поправится и необходимость в услугах Филиппа отпадет сама собой.
Все трое жили теперь в беседке на двенадцати квадратных метрах. Николай Карпович и Варвара Михайловна спали на старой панцирной койке, Филипп стелил себе на раскладушке. Еще тут был у них стол с портативной газовой плиткой и шкафчик с необходимой посудой. Личные вещи Пискуновых хранились в бельэтаже.
Коммунальные Зотовы скоро освоились, посадили несколько грядок зелени, построили стол для тенниса, потребовав доски и инструмент, подвесили гамак. По утрам они делали гимнастику и расхаживали по участку, по выражению Николая Карповича, «во всем голом». Варвара Михайловна не приходила в ужас от всего этого только по той причине, что была слишком занята внутренней жизнью и деятельностью в теплице. Однажды она застала инженера Зотова целующимся со свояченицей; она сделала вид, что приняла свояченицу за жену Зотова, но сцена эта долго не выходила у нее из головы, всякий раз обдавая жаром.
Николай Карпович поправлялся плохо. Днем лежал на солнышке на раскладушке Филиппа, вечером перебирался в беседку. Кашлял, сипел, задыхался. Варвара Михайловна ставила ему банки и растирала нашатырным спиртом. Другого лечения Николай Карпович не признавал. Филипп много раз предлагал напоить его водкой с жженым сахаром, уверял, что средство превосходное, не раз спасало его на Севере от смертельных простуд, — Варвара Михайловна не соглашалась, опасаясь за сердце Николая Карповича.
Филипп трудился во всю. Лихорадка деятельности, обуявшая его с первой встречи, набирала накал. Варвара Михайловна, наблюдая за ним, радовалась и тревожилась одновременно. Радовалась, что теплица почти готова, и боялась, что Филипп, дойдя до высшей точки каления, выдохнется, остынет, как это бывало в пору их молодости. Довести начатое до конца у него никогда не хватало терпения, рано или поздно приходила апатия. Проект, который еще вчера он отстаивал с пеной у рта, назавтра становился ему безразличен. В глазах появлялся нездоровый блеск, предвестник новой идеи. Всю жизнь Филипп гонялся за большим фартом, менял должности и профессии. Когда Варвара Михайловна сошлась с ним, он уже успел поработать на стройке, где чуть не сделал головокружительную карьеру — в полгода прошел путь от плотника до прораба; потом подвизался в театре в качестве осветителя, заболев дерзкой мыслью стать артистом, получить звание и государственную премию; затем, легко пережив разочарование, решил стать писателем. И действительно, за несколько месяцев написал довольно объемистое произведение об астронавтах, совершающих полет на Марс. Варвара Михайловна работала тогда машинисткой, кстати, в той же самой редакции, где теперь работала Клавдия. Варвара Михайловна перепечатывала рукопись и была первой читательницей и почитательницей молодого автора. Рукопись решительно отвергли все печатные органы, куда бы Филипп ни обращался. Варвара Михайловна давала читать ее знакомым литераторам, пользующихся ее услугами, — почти все отозвались вежливо, без особой критики, что можно было истолковать как одобрение. Все дело было в том, вероятно, что одобрительные отзывы были устные, а отрицательные — письменные. Однажды, когда они прожили уже три года, Филипп объявил, что уезжает на Север с геологической экспедицией.
Первые годы он заваливал Варвару Михайловну письмами и денежными переводами. Потом Варвара Михайловна познакомилась с подполковником Пискуновым и написала Филиппу, что между ними все кончено.
Филипп прилетел тотчас же. Вызванивал, подстерегал, просил встречи. Варвара Михайловна уступила, и они встретились. Филипп умолял вернуться, сулил золотые горы и как последний аргумент показал сберкнижку. Первый вклад был сделан за несколько дней до его выезда и составлял пятьдесят рублей. Второй был сделан за день до его приезда в Москву и составлял пятьдесят тысяч. Варвара Михайловна засмотрелась на эту запись и вдруг узнала почерк Филиппа — чей другой, а его почерк был ей знаком, как свой собственный.
Но и осмеянный, обруганный ею, Филипп не думал сдаваться — звонил по ночам и караулил у дома. Николай Карпович служил во внутренних войсках и очень убедительно пообещал Филиппу отправить его за казенный счет туда, откуда тот прибыл.
Филипп уехал.
И вот теперь, по прошествии стольких лет, судьба свела их опять. Сравнивая больного и беспомощного Николая Карповича с энергичным, юношески порывистым Филиппом, Варвара Михайловна терзалась сомнениями.