— Эй, Питер, это твой старый приятель Ромми. В чем дело? Ты больше не отвечаешь на мои звонки?
Судя по голосу, он говорит с полным ртом. Я отодвигаю трубку подальше от уха и собираюсь стереть запись, когда обрывок фразы привлекает мое внимание: «Брансуик, Огайо». Когда я снова подношу трубку к уху, то слышу конец предложения:
— … в классном месте ты вырос. Полно смазливых сорокалетних блондинок с детишками, за рулем минивенов. Интересно, сколько этих «футбольных мамаш» ты поимел, когда они были аппетитными капитаншами болельщиц. Может, всем было бы лучше, если бы ты там и остался.
Ромми замолкает, и в тишине раздается шорох. Представить себе не могу, что он сейчас в моем родном городе.
— Извини, — невнятно говорит он и громко жует. — Я тут пообедать зашел. «Двойной гигант» с сыром — лучший гамбургер в городе. В любом случае, я тут занят небольшим расследованием для книги. Заскочил в местный участок и заставил коллег поделиться со мной информацией. Представь мое удивление, когда я выяснил, что у них есть дело на твою мамашу. В те времена у них в участке, должно быть, был классный фотограф. Фотки обалденные. Они украсят мою книгу. Вот, например, на одной твоя мамочка на переднем сиденье машины, а пара пожарных работает с «челюстями жизни»…[17]
Я нажимаю кнопку отбоя и вскакиваю, с трудом подавляя желание пробить кулаком стену. Я за полмира от дома, теряю время попусту с малолетними сутенерами, а в это время Ромми пялится на фотографии моей умирающей матери. Если бы я сейчас мог добраться до него, я бы избил его до смерти, и не важно, видит ли меня кто-нибудь и какие последствия это может иметь. Пот пропитывает мою футболку, а я хожу по комнате, и в голове у меня пульсируют воспоминания о смерти матери.
Было время обеда. У нас проходила импровизированная встреча в полном составе в главном спортзале, по пять человек в каждой команде, в одежде для игры на открытой площадке. Я как раз заработал своим преимущество в счете, когда услышал, что меня зовет тренер. Я удивился, увидев, что он идет ко мне вместе с мисс Джонс, школьной медсестрой, и меня насторожило выражение его лица. У тренера было только одно выражение лица: свирепый, слегка скучающий взгляд, будто бы говорящий, что он с удовольствием надрал бы нам задницу, если бы мы не были таким жалким зрелищем. Один коротышка по имени Ирвин потрясающе изображал сценку, как тренер трахает свою жену: шестьдесят секунд диких движений бедрами с бесстрастным лицом, оканчивающихся одним-единственным коротким рыком. Когда кто-то играл недостаточно агрессивно, тренер презрительно объявлял, что виновный растерял всю свою злость, и отправлял его наматывать круги на стадионе. В тот день тренер шел ко мне с таким видом, будто на этот раз он растерял всю свою злость. Я перевел взгляд на мисс Джонс и заметил, что она идет на высоких каблуках по драгоценному полированному кленовому полу спортзала. Я понял: случилось что-то страшное. Но то, что пробормотал тренер, было просто невообразимо ужасным.
Мисс Джонс сидела рядом с тренером в его машине, а мне оставили заднее сиденье. Мисс Джонс была черноволосой женщиной с невыразительным лицом, выглядела не намного старше некоторых выпускниц и часто смущала ребят во время медосмотров команды своей идеальной формы грудью, туго натягивавшей белый сестринский халат. Ничуть не расстроенная моим нежеланием смотреть ей в глаза, она постоянно оглядывалась на меня через плечо, ведя нервный монолог об Иисусе и агнцах и таинственном Божьем плане, и похоже, просто не могла заткнуться. Тренер встретился со мной взглядом в зеркале заднего вида, и я увидел, как на мгновение уголок его рта пошел вверх, пока он не взял себя в руки. Благодаря этой улыбке я почувствовал себя лучше, и к тому же она уменьшила стыд, заслоняющий собой горе.
Одного взгляда на пустую больничную часовню было достаточно, чтобы тренер капитулировал, а мисс Джонс заверила его, что сможет вернуться в школу на автобусе. Он с силой, чуть не сломав мне кости, пожал мне руку и прошептал: «Победители никогда не сдаются», как будто он боялся, что Бог или мисс Джонс его услышит. Отклонив повторное предложение медсестры помолиться вместе, я провел следующие сорок минут, наблюдая, как она неловко ерзает на тонком, подбитом волосом молельном коврике. Ее страдания явно предназначались как жертва Богу и урок для меня. Я все думал — когда же приедет отец и можно ли будет рассказать ему во время поездки домой о натруженных коленях мисс Джонс. Рассказы о тщеславии или притворстве всегда веселили его. Я услышал, как за спиной у меня открылась дверь.