Прошло больше двух лет с тех пор, как она вернулась в Париж из Нью-Йорка. Обиженная и разгневанная, как ему стало потом известно. Догадаться об этом было совсем не трудно. Она приезжала помочь ему в галерее и усовершенствоваться в английском. Билл должен был догадаться о том, что творилось в ее сердце, но оказался слепым. Он знал ее очень давно, считал ее, как и всех членов семьи Бенгана, своим близким другом, но ему и в голову не могло прийти, что она влюбится в него. Когда же наконец он понял это, Кельтум уже была по уши влюблена. Он пытался отрезвить ее, убеждал, что он не сможет сделать ее счастливой. Уговоры не имели никакого успеха, она с разбитым сердцем вернулась в Париж. Пока что все шло по классической схеме. Он был уверен, что не пройдет и шести месяцев, как она забудет его, познакомится с каким-нибудь парнем… Возможно, выйдет за него замуж. Но Кельтум ударилась в религию.
Следующей любовью в ее жизни стал имам Бухила, факел ислама. Вернувшись в Париж, она вскоре забросила свои научные занятия, съехала с квартиры-мастерской, забыла об элегантных туалетах из левобережных модных магазинов, отреклась от большинства друзей и с головой погрузилась в активную работу для Бухилы, помогая организовывать ячейки в перенаселенных пригородах Парижа…
Размышления Билла были прерваны звуками затрудненного дыхания на другом конце провода.
— Уильям? Это в самом деле вы? В Париже? Я сомневался, что вы приедете.
Биллу понадобилось всего лишь мгновение, немногим дольше вдоха, чтобы прийти в себя от ужаса, охватившего его при звуках этого разбитого голоса. Он был таким ломким, прерывистым…
— Я же обещал Кельтум приехать. Как вы себя чувствуете, Сиди Бей?
— Помираю, Уильям.
Билл сглотнул, откровенность старика на мгновение огорошила его.
— Вы очень страдаете, мой друг?
— Из-за рака? Это терпимо. Меня пичкают разными болеутоляющими снадобьями, но разве есть лекарство от тоски по погибшему сыну? Я пережил своего ребенка, Уильям. Это против законов природы.
— Я вас понимаю, Сиди Бей, — мягко проговорил Билл. — Всем вам очень тяжело и горько. Как ваша жена?
— Она почти не раскрывает рта, Уильям. Все еще не придет в себя. Понимаете? Скорее всего, у нее помрачилось сознание.
— Мне кажется, что и я чувствую какую-то оглушенность. Могу ли я навестить вас, или вы не хотите сейчас никого видеть?
Несколько лет назад подобный вопрос прозвучал бы по меньшей мере странно. Теперь же он считал необходимым спросить разрешения у Сиди Бея, к тому же Биллу не хотелось добавлять ему горя своими проблемами с Кельтум.
— Обязательно приходите к нам. Я хочу видеть вас. Мне нужно поговорить с вами об… Ахмеде. Прошу вас, приходите.
— Конечно, приду. Когда?
— Кельтум не разрешает мне принимать гостей по утрам, в это время я должен отдыхать. Приходите днем. В четыре. Я буду тогда чувствовать себя лучше, да и голова прояснится от лекарств. До свидания, Уильям.
Билл положил трубку на рычаг. Он сидел и раздумывал, что бы могла значить нотка облегчения, прозвучавшая в голосе Сиди Бея — словно разговор с Биллом снял тяжесть с плеч старика. Покачав головой, Билл сбросил с себя халат и пошел в спальню. Несколько часов сна ему не повредят.
3
— Прокрутить еще раз, господин президент?
Президент внимательно оглядел мужчин, сидевших полукругом перед экраном огромного телевизора, потом перевел взгляд на ливрейного лакея и покачал головой.
— Нет, благодарю вас. Думаю, смотреть такие новости трижды — это уж слишком для наших желудков. — Президент не совсем четко выговаривал слова, он еще не вполне оправился от удара. — Уберите это, пожалуйста! — Он молча смотрел, как лакей выкатывает из кабинета телевизор и видеомагнитофон, потом развернул свое инвалидное кресло на колесиках так, чтобы сидеть лицом к Кристиану Вадону. — Ну?
Ничего нельзя было прочитать на лице президента, паралич не отпустил левую половину его лица, она осталась неподвижной — еще одно последствие болезни. Только пальцы, вцепившиеся в подлокотники кресла, выдавали его настроение.
Вадон провел рукой по голове, от лба к уху, пригладив и без того безупречную седую шевелюру, облизнул губы и оглядел выжидательно смотревших на него людей, которых президент тщательно подобрал для работы в комитете по организации юбилейных торжеств. Председателем комитета президент назначил самого себя, махнув рукой на болезнь. Это были главы основных министерств со своими первыми заместителями и руководители службы безопасности. Двое из этих министров, молчаливо ждавших оправданий Вадона, были известны как его соперники, открыто рвавшиеся, как и он сам, к президентскому креслу. Вадон нисколько не обманывался, глядя на их бесстрастные лица, и почти физически ощущал переполнявшее их злорадство, возбужденное его неудачей.