Мы молчали, сознавая свою вину. Но она на сей раз вроде бы сглаживалась от сознания того, что преступник будет изобличен, деваться ему некуда.
Но все же, как Кунгурцев смог запрятать компрометирующие его материалы в кабинете следователя?
Случилось это в то время, когда задержанный на вокзале Кунгурцев был доставлен из комендатуры в отдел и находился под охраной солдат в кабинете старшего следователя капитана Таранихина. Пакет с документами был прикреплен резиновым кольцом к ноге преступника — возле щиколотки. Он обманул солдат: попросил разрешения переобуться — и незаметно спрятал пакет под ковровую дорожку. Солдаты подтвердили: да, с их разрешения Кунгурцев действительно тогда переобувался. Об этом он сам рассказал на допросе.
Все обнаруженные у Кунгурцева документы, а также те, что он спрятал под ковровую дорожку, вместе с его записями на тетрадочных листах, мы спешно направили на экспертизу в научно-технический отдел Управления госбезопасности по Приморскому краю. Оттуда через несколько дней пришло интересное сообщение:
«1. Структура и химический состав бумаги, спектральный анализ пепла и характер красителя свидетельствуют о том, что материалы, изъятые у Кунгурцева, а также те, что он спрятал в кабинете следователя, изготовлены японской разведкой.
2. Записи на пяти тетрадочных листах исполнены рукой Кунгурцева».
Теперь Кунгурцеву некуда было деваться.
После многочисленных запирательств и оговорок он признался, что является агентом японской разведки. А показания о том, что он родился в городе Борисове, что в 1944 году находился на фронте и лечился от контузии, — выдумка, попытка уклониться от ответственности за шпионаж.
О себе он теперь рассказал, что родился в 1922 году в городе Мулине, в Маньчжурии, в семье русского эмигранта. Его отец, Кунгурцев Осип Яковлевич, и мать, Кунгурцева Пелагея Сидоровна, бежали из России в Маньчжурию вместе с колчаковцами, однако, что они делали у белых, ему неизвестно. В настоящее время отец и мать живут в Мулине на улице Вторая Харбинская, дом 17, работают в конторе угольной шахты. Весной 1944 года отец Кунгурцева, согласно показаниям допрашиваемого, часто заводил с сыном разговоры о том, что, дескать, пора кончать с большевиками в России и что это должно сделать, совершить поколение, к которому принадлежит он, Кунгурцев-младший. А тот вроде отвечал, что это невозможно, что Советы скоро разобьют гитлеровскую Германию и тогда еще более укрепятся. Отец возражал: неудачи немцев на фронте временны — скоро они добьются победы. После таких бесед отец однажды сказал сыну, что пришел его черед выступать на борьбу с большевиками.
«Что я должен делать?» — спросил сын. «Нужно сходить в Приморье». — «Но… русские могут меня поймать?» — «Тебя научат быть неуловимым. Бояться нечего».
Кунгурцев не пошел против воли отца. И тот вскоре познакомил его с японцем Ионэ Муцаи, который в присутствии отца несколько раз беседовал с сыном. А потом сын ходил уже сам к японцу. Ионэ Муцаи провел как бы первую обработку завербованного агента. Восхваляя силу и мощь Японии и ее друзей, он уверял, что Советы ожидает неминуемый крах.
Кунгурцеву было предложено понаблюдать за молодыми русскими эмигрантами и китайцами, недовольными японскими порядками в Маньчжурии и сочувствующими Советам. Молодой агент добросовестно исполнял поручения.
В июне 1944 года японцы отправили Кунгурцева в Харбин. Отец его знал о цели этой отправки, а матери сказали, что сын ее будет там учиться в колледже, В Харбине он находился при японской военной миссии, располагавшейся на территории радиотехнической воинской части. Там прошел разведывательную подготовку: обучался военному делу, закалялся физически, знакомился с методами сбора военной информации и различными приемами уклонения от провалов. Летом и осенью он побывал возле советской границы. Здесь с помощью сильного бинокля вел наблюдение за движением поездов и автомашин на территории СССР, а также изучал особенности пограничной полосы. На Сунгари, южнее Харбина, научился бесшумно переправляться на лодке в условиях ночи через реку. Теперь он казался японцам подающим надежды агентом. Его экипировали в форму рядового Советской Армии, снабдили документами и ненастной, дождливой ночью переправили через пограничную реку Уссури, севернее города Имана.
Вот как это было.
Кунгурцев и японец Хасира, который отвечал за его подготовку, прибыли в небольшое селение, расположенное возле границы. Здесь, в одиноко стоявшей фанзе, их ожидал помощник командира охранного отряда Лишучженьской японской военной миссии Симачкин Савелий — долговязый, жилистый молчун с круглыми желтоватыми, как у ястреба, глазами. Вся эта компания довольно часто — и днем и ночью — поднималась на холм, возвышавшийся над пограничной рекой и густо заросший мелколесьем. Отсюда агенты осматривали окрестности, прикидывали, каким путем половчее перейти границу.
И вот в дождливую, холодную ночь, которую давно с нетерпением поджидал Хасира, решились на переправу. Перед этим потрапезничали. Присели на циновку, покрывавшую пол фанзы. Хасира достал из портфеля три металлические рюмки, плеснул в них что-то из фляжки. Кунгурцев, хмурясь, подумал, что его хотят угостить спиртным «для храбрости». Японец, видно, понял его — ощерился, показывая свои крупные желтоватые зубы: «Давайте, по старому японскому обычаю, выпьем перед большой дорогой по глоточку… холодной воды».
Они выпила, посидели с минуту молча и вышли из фанзы. Возле берега покачивалась на неспокойной воде лодка с гребцом. Кунгурцеву указали на нос лодки. Симачкин пристроился рулевым на корме, а посредине лодки — неизвестный гребец. Хасира похлопал Кунгурцева по плечу и толкнул лодку в кромешную тьму.
Гребец, видно, туго знал свое дело: сильными бесшумными толчками бросал легкую посудину вперед. Столь же опытным в подобных переправах оказался и Симачкин. Он ориентировался по течению реки — временами опускал в воду руку.
Наконец сквозь сетку дождя стали угадываться контуры прибрежного, ивняка. Лодка мягко ткнулась в песок. Кунгурцев спрыгнул на землю и несколько мгновений стоял неподвижно. С ужасом всматривался он в непроглядную тьму. Поборов страх, оглянулся — лодки и след простыл. Он высмотрел развесистое дерево и стал под него, поеживаясь от холодной сырости.
«Я заколебался в эти минуты, — говорил он следователю. — Даже хотел позвать ваших пограничников. Ведь я, русский, не по убеждению, а поневоле стал врагом России. Однако японцы не пощадили бы моих родителей».
Он медленно удалялся от берега. Возле вспаханной контрольной полосы надел на ноги специальные ступы, похожие на широкие короткие лыжи. Едва заметный след, который они оставляли на рыхлой земле, тут же размывало проливным дождем. Перейдя вспаханную полосу, он закопал под кустом орешника ступы и размашисто зашагал по лесной опушке. Минуя ее, двигался осторожно: где-то здесь, в кустарнике, как предупреждал Хасира, затаился пограничный дозор. Потом выбрался на проселочную дорогу и вскоре подошел к зданию небольшой железнодорожной станции.
Он промок до нитки. Его то знобило, то бросало в жар. Отдышавшись и присмотревшись, он различил при тусклых и редких станционных огнях длинный поезд — воинский эшелон. Направился к нему. Возле приоткрытой теплушки остановился. Мимо сновали люди в военном. Один из них, с лычками сержанта на погонах, ткнул его в бок: «Чего галок ловишь? Марш в вагон, отправление дали!»
Это придало решимости Кунгурцеву. Он вскарабкался в теплушку, в которой возле жаркой печки «буржуйки» хлопотал уже немолодой улыбчивый солдат. К нему и обратился Кунгурцев: «Слушай, браток, я отстал от своего эшелона. Он в сторону Хабаровска шел. Ваш не туда направляется?» — «Туда, туда! Аж до самой Куйбышевки-Восточной шпарим. А потом — в Благовещенск». — «Помоги, браток, эшелон догнать. Можно у вас тут пристроиться?» — «А чё, можно. — Это был дневальный, по имени Сеня, словоохотливый, с веселыми глазами добряк. — Давай располагайся. Гляжу, на тебе лица нет. Не захворал, случаем? Ишь промок весь. Сейчас мы тебя обсушим».
Дневальный Сеня, непрерывно болтая, напоил Кунгурцева крепким чаем, дал сухую одежду и уложил на нары, укрыв брезентовой накидкой. На Кунгурцева уже наваливалась тяжелая дремота, когда дневальный «утешил» его: «Не волнуйся. К своему земляку, в соседний вагон, наш сержант пошел. До другого дня тебя не обеспокоит. Дрыхни себе».