Антон чувствовал, что глаза его сами собою закрываются; он раскрыл их пошире, но все равно ничего не увидел.
— Куда же они все делись?
— Не знаю.
— Их немцы увели?
— Да. По крайней мере отца и мать.
— А брат?
— Он убежал. Он хотел… — Впервые за все время он заплакал. — Что мне теперь… — Он стыдился своих слез, но не мог сдержаться.
— Иди ко мне, сядь рядом.
Он встал и мелкими шажками двинулся туда, откуда доносился голос.
— Я здесь, — сказала она. — Вытяни руку.
Он коснулся ее пальцев, и она схватила его за руку, потянула к себе и усадила на нары. Она обняла его одной рукой, а другой прижала его голову к своей груди. Она пахла потом и каким-то еще сладковатым, неизвестным ему запахом. Может быть, духами. Она была темнее темноты, и он слышал, как во мраке бьется ее сердце, слишком торопливо, пожалуй, для человека, который всего лишь утешает другого. Успокоившись, он различил против нар, под дверью, слабую полоску света. Значит, когда он вошел внутрь, она должна была его видеть. Она накинула ему на плечи свое одеяло и прижала его к себе. Она не была горячей, как печка там, наверху, но почему-то гораздо теплее. На глазах его снова выступили слезы, но теперь из-за другого. Он хотел спросить ее, как она сюда попала, но не решался. Может быть, за запрещенную торговлю. Он слышал, как она проглотила слюну.
— Я не знаю, как тебя зовут, — прошептала она, — и не надо, чтобы я это знала. Тебе тоже незачем знать, как меня зовут, но ты должен запомнить на всю жизнь одну вещь.
— Какую?
— Тебе сколько лет?
— Почти тринадцать, сударыня.
— Не называй меня сударыней. Слушай. Они, наверное, попытаются всеми средствами заставить тебя поверить в обратное, но ты никогда не должен забывать, что это они, боши, сожгли твой дом. Это сделал тот, кто это сделал, а не кто-то другой.
— Я это все равно знаю, — сказал Антон возмущенно. — Я ведь все-таки сам это видел.
— Ну да, но ведь они сделали это потому, что там была ликвидирована эта сволочь, и они, конечно, скажут, что в этом виновато Сопротивление и что они вынуждены были так поступить. Они скажут, мол, подпольщики знали, что бывает в таких случаях, и, значит, это их вина.
— О, — сказал Антон.
Он приподнялся немного, пытаясь тем временем сформулировать свои мысли:
— Но, если это так, тогда… тогда никто никогда не виноват. Тогда каждый может делать, что захочет.
Он чувствовал, как ее пальцы скользят по его волосам.
— Ты не знаешь случайно, — начала она неуверенно, — как звали того… ну, которого убили?
— Плуг, — сказал он и почувствовал, как ее рука зажала ему рот.
— Тише.
— Факе Плуг, — прошептал он. — Полицейский. Грязный энэсдэшник.
— Ты сам его видел? — спросила она очень тихо. — Он был действительно мертвый?
Антон кивнул. Но, сообразив, что она этого не разглядит в темноте, сказал:
— Действительно.
Он снова увидел перед собой кровавое пятно на снегу.
— Его сын учится в одном классе со мной. Его тоже зовут Факе.
Он услышал, как она глубоко вздохнула.
— Знаешь, — сказала она чуть погодя, — если бы те подпольщики не сделали этого, скольких еще он убил бы, этот Плуг. И тогда…
Вдруг она убрала свою руку и всхлипнула. Антон испугался, он хотел ее успокоить, но не знал, как это сделать. Он выпрямился, осторожно протянул руку и коснулся ее волос, густых и непослушных.
— Почему ты плачешь?
Она взяла его руку и прижала к своей груди.
— Все так ужасно, — сказала она сдавленным голосом, — мир — это ад, настоящий ад, и я рада, что все это вот-вот кончится, я не могу больше…
Он чувствовал под своей ладонью ее мягкую грудь и ощущал небывалую нежность, которую он никогда еще не испытывал, и не решался пошевелить рукою.
— Что вот-вот кончится?
Она взяла его за руку. По голосу он понял, что она повернулась к нему лицом.
— Война. Война, конечно. Через несколько недель все будет кончено. Американцы дошли до Рейна, а русские — до Одера.
— Откуда ты знаешь?
Она говорила так уверенно, а дома он слышал только неопределенные слухи, которые на поверку оказывались и вовсе ложными. Она не ответила. Хотя свет почти не проникал в щель под дверью, он мог уже различить очертания ее головы и тела, немного растрепанные волосы, руку, которая его обнимала.
— Можно мне потрогать твое лицо? Я хочу знать, как ты выглядишь.
Мягко скользнули холодные кончики ее пальцев по его лбу, бровям, щекам, носу и губам. Он не двигался, чуть откинув голову, чувствуя в этом что-то торжественное, вроде обряда посвящения в каком-нибудь африканском племени. Вдруг она отдернула руку и застонала.