Но ничто не исчезает бесследно. Студентом второго курса, в конце сентября 1952 года, он был приглашен на день рождения к своему соученику в Харлем. С тех пор как семь лет назад он покинул город с немецким конвоем, он не был там. Сперва он не хотел ехать, но весь день не переставая думал об этом и вдруг, после ланча, захватив роман молодого харлемского писателя, недавно купленный, сел в трамвай и поехал на станцию, чувствуя себя как человек, впервые в жизни собравшийся к блядям.
Поезд миновал песчаную насыпь и проехал под огромной стальной трубой, изрыгавшей на другой стороне шоссе толстую струю серого ила — на то самое место, где когда-то лежали рядами торфяные брикеты. Грузовик был давно убран. Подперев рукою подбородок, Антон смотрел на запруженную транспортом дорогу. Трамвай снова ходил. Они проехали Халфвег, и впереди показался силуэт Харлема — все еще не слишком отличавшийся от картин Раусдала[60], хотя в те времена на месте, где стоял его дом, был лес или лужайки для отбеливания холста. Зато небо нисколько не изменилось: громадные Альпы облаков, опирающиеся на столбы света. Город, который он видел, не был похож на другие города земли: города вообще не похожи друг на друга, как и он сам не похож на других людей.
Тот, кто обращал на него внимание, видел высокого двадцатилетнего юношу, сидящего на светлой деревянной скамье в конфискованном вагоне третьего класса Reichsbahn[61]; прямые темные волосы падали ему на лоб, и он то и дело отбрасывал их назад. В этом жесте было что-то симпатичное — оттого, может быть, что он так часто, терпеливо повторялся. У него были темные брови и чистая смуглая кожа, чуть более темная вокруг глаз. Он был одет в серые брюки, синий блайзер из толстой материи и клубный галстук; кончики воротничка его рубашки загибались вверх. Вытянув трубочкой губы, он выдувал сигаретный дым на окно, и тот расплывался по стеклу тонким туманом.
До дома своего друга Антон доехал на трамвае. Семья его жила — как и Антон когда-то — в южной части города, но поселились они здесь только после войны, так что их не стоило спрашивать о прежних временах. Когда трамвай, повернув, въехал в Хаут, Антон увидел здание бывшей гарнизонной комендатуры. Колючая проволока и противотанковые заграждения были сняты, и ничего не осталось от нее, кроме руин: разваливающегося, наглухо заколоченного отеля с гаражом и рестораном. Даже его приятель вряд ли знал, что было там когда-то.
— Пришел все же, — сказал друг, открывая дверь.
— Извини.
— Ладно, не гони волну. Легко нашел?
— Без проблем.
В саду позади дома — длинный стол под высокими деревьями, на столе — закуски: картофельный салат и другие вкусные вещи, бутылки, штабеля тарелок и приборы. На другом столе разложены подарки, и его книга попала туда. Повсюду стояли и сидели гости. Антон был всем представлен, после чего присоединился к кружку уже подвыпивших амстердамских знакомых. Держа в руках стаканы с пивом, они стояли на берегу пруда, на всех были распахнутые блайзеры, слишком свободные для их худых юношеских тел. Центром кружка был, очевидно, старший брат его приятеля, который изучал стоматологию в Утрехте; правая нога его была обута в громадный уродливый ортопедический башмак.
— Да послушайте же вы, маменькины сыночки, — ораторствовал он, — именно из этого мы должны исходить. Единственное, о чем вы думаете, — кроме мастурбации, конечно, — это как уклониться от военной службы.
— Тебе легко болтать, Геррит-Ян. Ты-то им и даром не нужен со своим копытом.
— Вот что я скажу тебе, грубиян. Если бы ты был настоящим мужчиной, а не слюнтяем, то не только пошел бы служить, но еще и попросился бы добровольцем в Корею. Вы совершенно не понимаете, что там происходит. Там варвары ломятся в двери христианской культуры! — Он потряс указательным пальцем в воздухе. — Фашисты по сравнению с ними — малые дети. Почитай как-нибудь на досуге Кёстлера.
60
Jakob van Ruysdael (1628–1682) — известный голландский художник, автор серии пейзажей «Gezicht ор Haarlem» («Виды Харлема»).
61
Имперской железной дороги (