— Я, пожалуй, зажгу печку, — сказал Антон.
Он встал и открыл вентиль. Факе кончил сворачивать сигарету, оборвал лишний табак с концов и бросил его обратно в пачку, зажатую между безымянным пальцем и мизинцем.
— Что ты изучаешь? — спросил он.
— Медицину.
— А я работаю в мастерской бытовых приборов, — сказал Факе, прежде чем Антон успел его спросить. — Ремонт и так далее.
Антон продолжал стоять у печки: он ждал, чтобы набралось достаточно нефти.
— В Харлеме?
— Харлем… — Факе посмотрел на него так, словно Антон был не в своем уме. — Ты что же, считал, что мы так и живем в Харлеме?
— Откуда мне знать?
— А ты не подумал, что после войны нам пришлось оттуда убраться?
— Да, конечно, — сказал Антон. Он открыл крышку печки и бросил в нее зажженную спичку. — Где ты живешь теперь?
— В Хелдере.
Спичка погасла по дороге, Антон зажег другую, бросил ее в печку и обернулся.
— Ты что же, специально приехал в Амстердам, чтобы кидаться камнями?
— Да, — сказал Факе и посмотрел на него. — Во дурак я, да?
Антон накрыл печку крышкой и сел. Если бы он теперь прямо предложил Факе уйти, тот сразу согласился бы; но такая возможность рождала в нем какое-то внутреннее сопротивление — как будто Факе не должен был думать, что от него можно так просто отделаться.
— Твоя мать еще жива? — спросил Антон.
Факе кивнул.
— Да, — сказал он через несколько секунд.
Сказал, словно признаваясь в чем-то, как если бы Антон спросил: «Жива еще твоя мать?» Антон вовсе не собирался его укорить, но, увидев реакцию Факе, понял, что подсознательно имел в виду именно это.
— Как получилось, что ты работаешь в мастерской? — спросил он. — Ты ведь учился в лицее?
— Да, полгода.
— Почему только полгода?
— А тебе не все равно? — спросил Факе, заталкивая табак головкой спички назад в сигарету.
— Стал бы я спрашивать?..
— После войны мою мать арестовали и посадили в лагерь. А я попал в католический интернат при Епископальной технической школе. И должен был там жить, хотя я и не был католиком.
— А что такого сделала твоя мать?
— Спроси у господ из Особого трибунала. Я думаю, ее подозревали в том, что она была замужем за моим отцом.
По тону, каким это было сказано, Антон понял, что он часто это повторял. И звучала эта фраза так, словно он не сам ее придумал.
— А потом?
— Через девять месяцев ее освободили, но в нашем доме кто-то уже успел поселиться. Тогда нам предложили жилье в Хелдере, где никто нас не знал. Там я поступил в техническую школу.
— Почему же не в лицей?
— Ты что ж, совсем ничего не понимаешь? — лицо Факе сморщилось и приняло брезгливое выражение. — Как ты себе это представляешь? Моей матери пришлось стать поденщицей, чтобы кормить и одевать меня и сестер. Знаешь, такая женщина, в платочке и с хозяйственной сумкой, которую можно встретить на улице рано-рано, не позже полседьмого утра. В сумке у нее щетки, тряпки, моющие средства — все это она должна приносить с собой. Когда она возвращалась домой — вечером, к обеду, — то еле передвигала ноги. А теперь она лежит в больнице, если тебе интересно и это, правая нога у нее вся желтая с коричневыми пятнами, и из нее течет вода. А левая две недели назад ампутирована. Так. Теперь ты доволен, доктор? — Он допил свой стакан, со стуком поставил его на стол и откинулся назад. — Какова разница, а? Мы учились в одном классе, твоих родителей расстреляли, и все-таки ты изучаешь медицину. И моего отца тоже шлепнули, а я чиню газовые колонки.
— Но твоя мать жива, — сразу отозвался Антон. — И твои сестры тоже. — Он поразмыслил над своими словами: разговор принимал опасный оборот. — Нет ли, кроме того, — сказал он осторожно, — некоторой разницы между смертью твоего отца и моих родителей?
— Какой разницы? — спросил Факе агрессивно.
— Мои родители были невиновны.
— Мой отец тоже.
Он выпалил это, ни на секунду не задумываясь, и посмотрел Антону прямо в глаза. Тот замолчал, ошеломленный. Может быть, он сказал это серьезно, может быть, он действительно в этом убежден.