— Хорошо, — Антон махнул рукой. — Хорошо. Я знаю только то, что я слышал, но…
— Именно.
— …но если ты ощущаешь разницу между нашим положением как некую социальную несправедливость, тогда я не понимаю, зачем тебе этот камень. — Он кивнул на оскорбительный, уродливый булыжник, лежавший на рояле. — Тогда ты должен был бы стать коммунистом.
Прежде чем ответить, Факе взял стакан и выплеснул остатки пива себе в глотку.
— Коммунизм, — сказал он спокойно, хотя голос его звенел от бешенства, — хуже всего. Посмотри, как в Будапеште потопили в крови стремление народа к свободе.
— Факе, — сказал Антон раздраженно, — я тоже не коммунист и потому не нахожу нужным заучивать заголовки газет.
— Да, господин доктор умеет, конечно, выражаться изящнее. Извини, если я не такой умный. Люди дерутся там не на жизнь, а на смерть. Так лучше? Чем, ты думаешь, заняты там сейчас политические комиссары? Там вовсю идет массовая бойня, или, может быть, ты думал, что — нет? И не читал в «Пароле»[67] о зверствах, которые совершают там монгольские солдаты?
— Монгольские солдаты? — повторил Антон. — Что ты имеешь в виду, Факе? Что пришло время душить газом монголов?
— Нет, сволочь паршивая, — сказал Факе и так глянул на Антона, что тот испугался. — Я не знаю, куда ты клонишь, но зато точно знаю, что мой отец был прав во всем, что касалось коммунистов. Все, что ты слышишь теперь, он говорил еще тогда. И не случайно эти паршивые коммунисты его убили. Этот же самый сброд, вон они мечутся по крыше, нацепив каски на свои дерьмовые головы. Нет, ты, конечно, должен их защищать. Подумай сам! Они знали, что с вами может случиться, и все-таки застрелили его перед твоим домом. Им было наплевать на вас, иначе они спрятали бы труп. Но это убийство ни на секунду не приблизило конец войны.
Он встал и пошел со своим стаканом к столику, где стояла газовая плитка и где Антон оставил открытую бутылку пива. Тут Антон заметил, что печка так и не зажглась; он тоже встал, оторвал полоску бумаги от газеты, зажег ее и бросил на черную, блестящую пленку нефти. Он налил себе еще вина и, так как Факе стоял, тоже остался стоять. Снаружи снова послышались крики и вой сирен.
— Моя семья, — сказал Антон, положив свободную руку себе на затылок, — истреблена не коммунистами, а друзьями твоего отца.
— Но коммунисты знали, что это должно случиться.
— Таким образом, это их вина…
— Конечно. Чья же еще?
— Факе, — сказал Антон, — я понимаю, что ты стараешься защитить отца. В конце концов, он был твоим отцом. Но если бы твой отец был моим отцом, если бы все было наоборот, ты его тоже защищал бы? Давай уж называть вещи своими именами. Твой отец был умышленно убит коммунистами, потому что они считали, что он должен быть убит. Но моя семья была безвинно уничтожена фашистами, к которым принадлежал и твой отец. Разве не так?
Факе чуть повернулся, но продолжал стоять спиною к Антону, склонив голову и не шевелясь.
— Ты хочешь сказать — мой отец виноват в том, что твоя семья погибла?
Антон понял, что теперь он будет цепляться к каждому слову. Над камином висело высокое зеркало с резной рамой, купленное за десятку на барахолке, чтобы комната казалась больше: в помутневшем от времени стекле он увидел, что Факе закрыл глаза.
— Почему, — спросил Антон, — ты не можешь просто любить своего отца и не искать ему оправданий? Любить святого — не велика заслуга. Так же просто, как любить животных. Почему ты не скажешь: мой отец совершил ошибку, но это мой отец, и я его люблю.
— Но он не совершал ошибки, черт побери! По крайней мере не в том, что ты имеешь в виду.
— А если бы ты теперь точно знал, — продолжал Антон, обращаясь к спине Факе, — что он совершал ужасные вещи… не знаю, что… но представь себе… ты бы все так же его любил?
Факе повернулся, посмотрел на него и зашагал взад и вперед по комнате.
— Ошибка… ошибка… — проговорил он. — Да, теперь они называют это так, но, между прочим, думают о коммунизме в точности как он. Послушай-ка, что творится на улице, чем тебе не Восточный фронт? А что касается евреев, так он не знал о том, что с ними делали. Никогда не знал. Ты не можешь упрекнуть его за то, что немцы делали с евреями. Он работал в полиции, он выполнял свои обязанности, как его когда-то учили. Он и до войны приходил к людям домой, и арестовывал их, и тоже не знал, что с ними происходило дальше. Конечно, он был фашист, но он был хороший, просто у него были такие убеждения. Он считал, что в Голландии многое нужно изменить, что нельзя жить так, как при Колайне[68], когда ему приходилось стрелять в рабочих. Он не был дерьмовым попутчиком, как почти все голландцы. Если бы Гитлер выиграл войну — как ты думаешь, многие голландцы были бы сегодня против него? Не смеши меня, приятель. Только когда он почти проиграл, все эти трусы оказались в Сопротивлении.
67
«Het Parool» — амстердамская городская газета умеренного направления. Была основана во время войны как подпольная газета Сопротивления.
68
Colijn, Hendricus (1869–1944) — нидерландский политический деятель. Был армейским офицером в Нидерландской Индии (Индонезии), министром обороны. Несколько раз занимал пост Министра-Президента (премьер-министра): 1911–1913, 1925–1926, 1933–1939. В 1941 году был арестован нацистами. Умер в тюрьме.