— Это надо проверить, — сказал Де Грааф.
— Я тоже не коммунист. Но я — антифашист. И, так как коммунизм — самый большой враг фашизма, я — анти-антикоммунист. Вот и все.
— Знаешь, почему он участвовал в Сопротивлении? — спросил вдруг Яап, резко наклоняясь вперед. — Знаешь, для кого он все это проделал? Для принцессок… — Последнее слово он произнес с такой интонацией, будто его вот-вот вырвет.
— Безусловно, — сказал Де Грааф, и на лице его снова появилась самодовольная усмешка.
— Обыкновенный ораньефашист[80] — вот кто ты, и больше ничего.
— Я, пожалуй, выйду на улицу, — сказала Саския и встала. — Мне это не интересно. Привет.
Пока Де Грааф выкрикивал в ответ, смеясь: «Почетное звание, почетное звание», Антон приподнялся. В толпе на мгновение мелькнуло лицо женщины, на которую он обратил внимание в церкви. А его тесть продолжал смеяться: наконец-то он оказался в положении, в котором чувствовал себя наилучшим образом.
— Вам не понять тайного очарования монархии! — крикнул он озорно. — Что может быть красивее и отраднее для души, чем дворец Сустдайк[81] вечером? Все окна освещены, черные лимузины подъезжают и отъезжают, приказания разносятся над газоном. Кавалеры в парадных мундирах, с блестящими саблями, и дамы в вечерних туалетах, сверкающих драгоценностями, поднимаются по лестницам, и на площадках их приветствуют молодые, красивые морские офицеры. В залах — сияние люстр, лакеи разносят на больших серебряных подносах хрустальные бокалы с шампанским, иногда увидишь мельком кого-нибудь из королевской семьи. Если Бог даст, даже Ее Величество! А далеко за заборами, под моросящим дождем, позади полицейских кордонов — чернь…
— Да ты и правда так думаешь, черт побери! — крикнул вдруг поэт, который утверждал, что разговор развивается отлично. — Боже мой! Если бы я был такой сволочью, как ты, я бы не смог написать ни одной буквы! — Изо рта у него вылетела капелька слюны и попала на синий лацкан пиджака Де Граафа, рядом с орденом в петлице.
— Что, по мнению специалистов, явилось бы благом для отечественной литературы, — сказал Де Грааф.
— Не позволяй, чтобы тебя дразнили, приятель, — сказал Хенк взбешенному поэту.
Де Грааф достал платок и промокнул белый пузырек. Его серый галстук, изогнувшись красивой петлей, вылезал из выреза жилета. Даже Яап рассмеялся. Человек, сидевший с другой стороны от поэта, известный издатель, сильно потер руки и сказал возбужденно:
— Горячий денек сегодня!
— Эта чернь, — заметил Хенк, — недавно бросала в Амстердаме дымовые бомбы в королевскую семью.
— Дымовые бомбы… — заметил Де Грааф с глубоким пренебрежением.
— И тебе это будет стоить головы, — продолжал Хенк, обращаясь к кому-то, стоящему позади Антона.
Антон повернулся и понял, что тепло, которое он все это время чувствовал затылком, исходило от мощной кальвинистской задницы министра. Очевидно, он тоже услышал слова Хенка и ответил:
— Вполне возможно.
— И что тогда?
— Тогда я пропущу еще стаканчик.
Он поднял свой стакан джина, обменялся взглядами с Де Граафом и отвернулся.
За столом вдруг наступила тишина. Только двое мужчин слева от Антона продолжали тихо разговаривать друг с другом.
И вдруг Антон услышал:
— Сперва я выстрелил ему в спину, а потом еще — в плечо и в живот, пока проезжал мимо на велосипеде.
В дальнем конце туннеля, ведущего в прошлое, раздалось шесть резких выстрелов: сперва один, затем два, потом еще два, еще один… Его мать смотрит на отца, отец — на двери, ведущие в гостиную, а Петер поднимает колпак карбидной лампы…
Антон повернулся к человеку, рядом с которым он просидел все это время, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, спросил:
— Но потом было еще два выстрела? И еще один?
Прищурившись, тот посмотрел на него:
— Что ты знаешь об этом?
— Вы говорили о Плуге? Факе Плуге, в Харлеме?
Прошло несколько секунд, прежде чем тот, другой, спросил:
— Кто ты такой? Сколько тебе лет?
— Я жил там. Это случилось перед нашим домом… то есть…
— Перед вашим… — он запнулся.
Но сразу понял, что Антон имел в виду. До сих пор Антону приходилось видеть такое только на операционном столе, где лица людей в одно мгновение покрывает смертельная бледность, но теперь это случилось с его соседом. Одутловатое, покрытое красными пятнами лицо пьяницы в несколько секунд — как будто сменилось освещение — стало желтовато-бледным, цвета старой слоновой кости. Антона пробрала дрожь.