— О-хо-хо, — сказал кто-то, сидевший чуть дальше. — Вот влип.
Кажется, все за столом заметили, что что-то случилось. Стало еще тише — и вслед за этим начался переполох, все наперебой заговорили, некоторые встали, а Де Грааф крикнул, что Антон его зять, и хотел вмешаться, но тот человек сказал, что он сам во всем разберется. И обратился к Антону, словно собирался с ним подраться:
— Пойдем-ка, выйдем отсюда.
Он снял свой пиджак со спинки стула, взял Антона за руку и повел его через толпу за собою, как ребенка. И Антон почувствовал что-то такое, чего никогда не ощущал с дядей, если тот брал его за руку, а только с отцом: человек, который был старше его на двадцать лет, держа его руку в своей теплой руке, вел его за собою. В кафе никто толком не понял, что случилось: их пропускали, смеясь. В музыкальном автомате пели «Битлз»:
Снаружи оказалось неожиданно тихо. Воздух над площадью дрожал от зноя. Там и тут стояли еще группы людей, но Саскии и Сандры нигде не было видно.
— Пошли, — сказал человек, осмотревшись.
Они пересекли площадь и снова вошли в кованые железные ворота кладбища. Вокруг открытой могилы, заваленной цветами, стояли теперь местные жители и читали надписи на лентах и карточках. По дорожкам и по другим могилам гуляли куры с соседней фермы. В тени под дубом, возле каменной скамьи, человек остановился и протянул руку.
— Кор Такес, — сказал он. — А тебя зовут Стейнвейк.
— Антон Стейнвейк.
— Для них я — Гайс, — сказал он, кивком указывая в сторону кафе, и сел.
Антон сел рядом с ним. Он совсем не хотел этого. Он сказал то, что сказал, непроизвольно, как нерв среагировал бы на удар сухожильного молоточка. Такес достал пачку сигарет, вытащил одну наполовину и протянул ему. Антон покачал головой, повернулся к нему и сказал:
— Слушай. Давай встанем и разойдемся, чтобы никогда больше не встречаться. Ни в чем не надо разбираться, действительно ни в чем. Что случилось, то случилось. Мне ничего не надо, поверь; это было больше двадцати лет назад. У меня жена, и ребенок, и хорошая работа. Все в порядке. Лучше бы я промолчал.
Такес закурил, глубоко затянулся и мрачно посмотрел на него.
— Но ты не промолчал. — И, после паузы: — Это тоже случилось. — Пока он говорил, изо рта его клубами выходил дым.
Антон кивнул.
— Это правда.
Он не знал, куда деваться от угрюмых, темных глаз, смотревших на него. На левом глазу веко было чуть толще, чем на правом, взгляд от этого получался пронизывающим, и Антон чувствовал себя беззащитным. Такесу, должно быть, было за пятьдесят, но в его прямых, светлых волосах седина была заметна только на висках. Под мышками у него проступили большие пятна пота. Антону казалось невероятным, что перед ним сидит человек, застреливший Плуга в тот вечер, в ту голодную зиму.
— Я сказал что-то, чего ты не должен был слышать, — начал Такес, — но ты это слышал. А потом ты сказал то, чего не хотел говорить. Таковы факты, и поэтому мы сидим здесь. Я знал, что ты существуешь. Сколько тебе было тогда?
— Двенадцать.
— Ты его знал, что ли, дуболома этого?
— Только видел, — сказал Антон, вслушиваясь в слово «дуболом», звучавшее в связи с Плугом странно доверительно.
— Он ведь проезжал мимо вас регулярно.
— И я учился в одном классе с его сыном. — Выговаривая это, он вспомнил не мальчика, с которым учился, но взрослого парня, десять лет назад бросившего камнем в его зеркало.
— И того тоже звали Факе?
— Да.
— У него было, кстати, еще две дочери. Младшей — четыре года.
— Моей сейчас столько же.
— Как видишь, это не является смягчающим обстоятельством.
Антон почувствовал, что весь дрожит. Он оказался рядом с чем-то невероятно жестоким, с жестокостью, с какой он никогда не сталкивался — вернее, столкнулся когда-то, но тогда она исходила от человека со шрамом на щеке. Может, надо сказать ему об этом? Он не стал говорить. Он не хотел, чтобы у Такеса создалось впечатление, будто на него нападают; да и ничего нового для Такеса в этом не было. Рядом с Антоном сидел человек, для которого такого рода размышления давно остались позади.
— Рассказать тебе, что за тип был этот Плуг?