Воспоминание было таким ярким: вдруг он увидел неясное движение в глубокой тьме коридора, крик, ему показалось, что Петер упал в ветви; что-то с ключом… Это исчезло, как исчезает обрывок сна, вспомнившегося среди дня.
Его отвлек Такес, проведший каблуком четыре борозды в гравии — так глубоко, что обнажилась земля.
— Слушай, — сказал он. — Там ведь стояло четыре дома, правда?
— Да.
— И вы жили во втором слева.
— Смотри-ка, как ты точно запомнил.
— После я разыскал это место. Герои всегда возвращаются туда, где совершали свои подвиги, — это общеизвестно. Хотя… вполне могло бы случиться, что я — единственный, кто это делает. По крайней мере что касается вашей набережной. Хорошо. Я знаю только, что он лежал перед вашим домом. Около каких соседей он лежал сначала — около этих или около этих?
— Около этих, — сказал Антон и показал ботинком на второй дом справа.
Такес моргнул и посмотрел на полоски.
— Извини, но тогда еще один вопрос. Почему же этот моряк положил его около вас, а не здесь, около других соседей?
Антон тоже посмотрел на полоски.
— Не знаю. Никогда не думал об этом.
— Должны были быть причины. Он вас не любил?
— Насколько я знаю, ничего такого не было. Я ходил к ним. Они не любили скорее других соседей, которые всех игнорировали.
— И ты никогда не пробовал узнать, почему? — спросил Такес и посмотрел на него удивленно. — Тебе это абсолютно безразлично?
— Безразлично, безразлично… Я же сказал — ни к чему снова копаться в этом. Что случилось — то случилось, с этим покончено. Тут ничего нельзя ни изменить, ни понять. Была война, полный бардак, моя семья погибла, а мне повезло — я остался жив, меня взяли к себе дядя с тетей, и у меня все в порядке. Ты правильно застрелил ту сволочь, да, но об этом я не хочу больше говорить; тебе осталось только убедить его сына в том, что все было правильно, а я в этом не нуждаюсь. И зачем тебе еще что-то выяснять? Это невозможно, да и какая от этого польза? Это история, древняя история. Сколько раз с тех пор все это повторялось? Может быть, и сейчас, пока мы тут сидим и разговариваем, где-то в мире происходит то же самое. Ты можешь дать руку на отсечение, что в этот самый момент нигде в мире ничей дом не поджигают огнеметами? Во Вьетнаме, например? О чем ты говоришь? Когда ты позвал меня с собой, я думал: сейчас начнется душеспасительная беседа. Но все оказалось совсем не так или, по крайней мере, не совсем так. Ты завяз в этом гораздо сильнее, чем я. По-моему, ты никак не можешь распроститься с войной, но время-то идет. А может быть, ты жалеешь о том, что сделал?
Он проговорил все это быстро, но спокойно, смутно чувствуя в то же время, что должен себя контролировать, чтобы нечаянно не сделать другому больно.
— Если будет нужно, я завтра снова сделаю это, — не колеблясь ни секунды, ответил Такес. — И, может быть, завтра это действительно понадобится. Я истребил целый взвод этой сволочи, и очень рад. Но та акция около вашего дома на набережной… там было кое-что еще. Там кое-что случилось. — Он оперся руками о край скамьи и уселся поудобнее. — Можно сказать, что теперь, задним числом, мне хотелось бы, чтобы это сорвалось.
— Потому что из-за этого погибли мои родители?
— Нет, — сказал Такес жестко. — Извини, но я должен это сказать. Такого исхода нельзя было ни предвидеть, ни ожидать. Это произошло, вероятно, потому, что твой брат был схвачен с пистолетом, или из-за чего-то другого, или вообще без причины, я не знаю.
— Говорят, это произошло, — сказал Антон, не глядя на него, — из-за того, что моя мать набросилась на немецкого начальника.
Такес сидел молча, уставившись в пространство. Потом он повернулся к Антону и сказал:
— Только не думай, что я сижу здесь для того, чтобы мучить тебя в угоду своей ностальгии по войне. Я знаю людей такого рода, но я не принадлежу к ним. Те каждый отпуск ездят в Берлин и, тоскуя по врагу, готовы повесить портрет Гитлера над своей кроватью. Нет, все дело в том, что там, в Харлеме, случилось кое-что еще. — Что-то блеснуло в уголках его глаз; Антон увидел, как дернулся несколько раз вверх и вниз кадык. — Твои родители, твой брат и те заложники были не единственными, кому это стоило жизни. Потому что я был не один, когда стрелял в Плуга. Нас было двое. Я был вместе с человеком, который… так сказать… моя подруга. Ладно, оставим это.
Антон изумленно воззрился на него — и вдруг все понял. Закрыв ладонями лицо, он отвернулся и заплакал. Она умерла. В эту минуту — двадцать один год назад — она умерла, и одновременно воскресло то, что она значила для него все эти годы, оставаясь в тени и не появляясь в его осознанных мыслях, иначе он давно спросил бы себя, жива ли она еще. Он искал ее там, в церкви, и позднее — в кафе, но понял это только теперь. Так вот зачем он приехал на эти похороны, к которым не имел никакого отношения.