— Апу time[88], — ответил Такес, когда Антон спросил, когда к нему удобнее зайти, — можно прямо сейчас. — А когда Антон сказал, что сейчас у него болит голова, Такес заметил: — У всех болит. — Назавтра Антон работал до четырех часов, и они договорились встретиться в половине пятого.
Жара все еще держалась. Антону трудно было сосредоточиться на работе, и он рад был выйти на улицу и прогуляться до Нового Городского Вала. Обожженные грудь и лицо все еще болели. Саския старательно смазывала ему кожу утром, а он тем временем думал, говорить ей или нет о том, что он идет к Такесу. И — не сказал. На Шлюзовой площади стояла колонна голубых полицейских машин; в городе чувствовалось напряжение, но к этому все уже привыкли. Этим занимались бургомистр и министр. Такес жил наискосок от королевского дворца, в маленьком доме, до которого можно было добраться, только маневрируя между грузовиками. От лучших дней на фронтоне остался камень с рельефным изображением сказочного зверя, держащего в пасти рыбу, и надписью:
У ВЫДРЫ
Антону потребовалось немало времени, чтобы разыскать имя Такеса меж названиями контор, фирм и жильцов: оно было написано карандашом на бумажке, приколотой кнопкой под звонком, на который полагалось нажать три раза.
Такес открыл дверь, и Антон сразу увидел, что он пьян. Глаза его были влажны, а на лице — еще больше пятен, чем вчера; он был не брит, сероватый налет лежал на его щеках и шее, видневшейся в распахнутом вороте рубашки. Антон пошел вслед за ним по высокому, длинному коридору с облупленными стенами, загроможденному велосипедами, ящиками, ведрами, досками и полуспущенной резиновой лодкой. За дверьми стоял стрекот пишущих машинок, играло радио; на старинной дубовой лестнице, сумасшедшим изгибом спускавшейся в коридор, сидел старик в пижамной куртке и брюках и возился со съемным сиденьем от унитаза.
— Читал газету? — спросил Такес, не оборачиваясь.
— Нет еще.
В конце коридора была дверь, через которую они вошли в маленькое помещение, служившее одновременно спальней, кабинетом и кухней. Здесь стояла неубранная кровать и что-то вроде письменного стола, заваленного бумагами, письмами, счетами, развернутыми газетами и раскрытыми журналами; между ними стояла кофейная чашка, переполненная пепельница, открытая банка джема и даже — ботинок. Антон питал отвращение к такого рода беспорядку; дома он не терпел, когда Саския клала всего лишь расческу или перчатку на его письменный стол. Кастрюли, сковородки, немытые тарелки и чемоданы — как будто Такес собрался уезжать. Окно над цинковым кухонным столом, выходившее в захламленный внутренний двор, было открыто, и оттуда тоже доносилась музыка. Такес взял газету с кровати и сложил ее в несколько раз, так, что видна была только одна статья.
— Тебе это тоже будет интересно, — сказал он, и Антон прочел:
Тяжело заболевший
ВИЛЛИ ЛАГЕС
ОСВОБОЖДЕН
Антон знал, что Лагес был главой то ли СД, то ли гестапо в Голландии и потому нес ответственность за тысячи казней и депортацию сотен тысяч евреев; после войны он был приговорен к смертной казни, давно уже замененной тюремным заключением. Тогда прошли массовые демонстрации протеста — впрочем, Антон не принимал в них участия.
— Как тебе это нравится? — спросил Такес. — Потому что он болен, unser lieber kleiner Willy[89]. Увидишь, в Германии он живо выздоровеет, — и, между прочим, множество других людей от этого в самом деле заболеют. Но это — гораздо меньшее зло. Все эти гуманисты, со своим человеколюбием за наш счет. Военный преступник болен, ach gut[90], бедная овечка. Скорее освободите этого фашиста, ведь мы не фашисты, у нас должны быть чистые руки. Что, теперь болеют его жертвы? Ну и злопамятные люди эти антифашисты! Право, они и сами ничуть не лучше. Вот посмотришь, все так и будет. А кто был главным сторонником освобождения? Те самые, что и во время войны держали свои руки в чистоте, — в первую очередь, конечно, католики. Неспроста он в тюрьме сразу же принял католичество. Но если он попадет на небо, я предпочту ад… — Такес посмотрел на Антона и взял газету у него из рук. — Ты уже примирился с этим, а? Позволю себе предположить, что ты так сильно покраснел от стыда. Твои родители и брат тоже относились к компетенции этого господина.
— Но не к компетенции этого больного старика.