— Вот так, — сказал он.
Что ж, карта только поэтому и висела здесь? Не из-за смертной тоски по войне, но потому, что здесь оставался отпечаток ее рта? Был ли этот подвал памятным местом? Но, может быть, для Такеса не существовало разницы между войной и ею? Может быть, война стала его возлюбленной, и случилось это потому, что он не мог изменить Труус? Может быть, рассказывая об ужасах войны, он думал на самом деле о Труус Костер и времени, когда был счастлив?
Непроизвольно наклонив голову, хотя высота потолка позволяла ему выпрямиться, Антон пошел к дивану. Он сел рядом с Такесом и снова посмотрел на губы, всплывавшие из волн Северного моря. Казалось, лицо ее скрывалось под водою. (Мальчиком одиннадцати-двенадцати лет он нафантазировал, что можно увидеть людей на улицах Харлема, если рассматривать карту Голландии в микроскоп, а если проделать это в саду, то можно увидеть и себя, склонившегося над микроскопом…) The fair Ophelia[91]. Губы ее коснулись бумаги — может быть, когда они наносили на карту данные Лондонского радио, когда они говорили о том, что будут делать после освобождения… Он слышал, как свистит воздух в бронхах Такеса, который, зажав сигарету в зубах, молча наливал себе еще виски. Никогда раньше Антон не чувствовал себя настолько связанным с другим человеком, и, может быть, то же самое чувствовал Такес. Снаружи донесся мягкий перезвон колоколов. Антон посмотрел на велосипед. Мужской велосипед, с перекладиной и седлом странной формы, такие теперь не встречаются: раньше оно называлось «седло Терри»…
И тут он увидел фотографию.
Она была засунута нижним краем за электрический кабель недалеко от карты — небольшая, размером с почтовую открытку. Сердце Антона заколотилось. Замерев, вглядывался он в ее лицо — теперь, через двадцать один год, — и она смотрела на него. Потом он взглянул на Такеса — тот внимательно следил за дымом своей сигареты, — встал и подошел к стене.
Саския. Это Саския смотрела на него. Собственно, она даже не была похожа на Саскию, но взгляд был таким же, как у Саскии, когда он увидел ее впервые в Вестминстерском аббатстве. Неприметная, дружелюбно глядящая девушка лет двадцати трех. Улыбка чуть-чуть искажала ее лицо и придавала ему нечто мирское, вступающее в противоречие со строгим, доверху закрытым платьем с широкими рукавами и вышивкой на груди. У нее были густые, волнистые волосы до плеч — возможно, каштановые, но этого нельзя было понять по черно-белой фотографии. Снимок был подсвечен по краю, и на темном фоне вились вокруг ее головы непослушные светящиеся кудряшки.
Такес встал рядом с ним.
— Это она?
— Это должна быть она, это должна быть она… — пробормотал Антон, не сводя глаз с фотографии.
Наконец-то она явилась из темноты — и поглядела на него взглядом Саскии. Он вспомнил свои вчерашние размышления, но был слишком возбужден, чтобы осознать, что содержало в себе это сходство, да и Такес не дал ему такой возможности. Казалось, до сих пор он сдерживался из последних сил, а тут схватил вдруг Антона за плечи и встряхнул, как учитель встряхивает сонного ребенка.
— Говори! Что она сказала еще?
— Я ничего не помню.
— Она говорила обо мне?
— Я не знаю, Такес!
— Так попытайся вспомнить, черт побери! — Он выкрикнул это очень громко и сразу закашлялся так сильно, что шарахнулся в угол, где и остался — согнувшись, едва не блюя, опершись руками о колени. Когда он, задыхаясь, выпрямился, Антон сказал:
— Это исчезло, Такес. Я и рад бы тебе что-то рассказать, но единственное, что я могу вспомнить, — это то, что она трогала мое лицо. На нем оказалась кровь — вот откуда я знаю, что она была ранена. Мне было двенадцать, пойми, я не помню больше голоса своего собственного отца. Наш дом только что сожгли, мои родители и брат пропали, у меня был шок, я был голоден, я сидел в темной камере, в подвале полицейского участка…