— Полицейского участка? — Такес смотрел на него, открыв рот. — Какого полицейского участка?
— В Хеймстеде.
Такес безнадежно всплеснул руками.
— Так, значит, она сидела там… Боже мой, оттуда мы могли ее вызволить! А я-то думал — в Харлеме, в тюрьме…
Антон видел, как в эту минуту в его голове, несмотря ни на что, составился план нападения на полицейский участок в Хеймстеде. Он отвел глаза и взволнованно прошелся по комнате. Это ушло навсегда, исчезло, покинуло мир. Антон знал, что в университете как раз сейчас вовсю экспериментировали с ЛСД. То, что произошло тогда, конечно, запечатлелось где-то в его мозгу и может выйти на поверхность; а серьезных людей, желавших подвергнуться эксперименту, как он знал, встречали с радостью. Если рассказать Такесу, этот сумасшедший вполне может потребовать, чтобы и он подвергся такому эксперименту; но Антон не хотел этого. Он не испытывал никаких чувств к прошлому, похороненному в клетках его мозга. Кроме того, наружу могло выйти вовсе не это, а что-то другое, неожиданное, чем он, может быть, не сможет управлять.
— Я помню только, — сказал он, — что это был длинный рассказ.
— О чем?
— Я не помню.
— Господи Боже! — крикнул Такес. Он допил виски и сильно толкнул свой стакан вдоль стола, словно трактирщик в вестерне. — То я забыл, это я забыл…
Антон продолжал стоять.
— Лучше всего, — сказал он, — привязать меня к стулу, направить лампу в лицо и попытаться получить ответ таким образом, правда?
Такес некоторое время смотрел в пол.
— О’кей, — сказал он наконец, махнув рукою. — О’кей…
Антону не нужно было больше смотреть на фото: лицо Труус Костер навечно запечатлелось в его памяти.
— Вы были женаты? — спросил он.
Такес налил себе и подошел с бутылкой к Антону.
— Я был женат, но не на ней. У меня была жена и двое детей — твоего возраста или чуть моложе. Но я любил ее, а она меня — нет. Я бросил бы свою семью ради нее, но она только смеялась над этим. Если бы я сказал, что люблю ее, она назвала бы меня позером. Я знал это, потому что мы с ней много всякого вместе пережили. Короче, теперь я все равно разведен.
Он начал метаться по комнате. Брюки висели на нем мешком, штанины сзади были обтрепаны, и Антон подумал: только это и осталось от Сопротивления: неряшливый, несчастный, полупьяный человек, сидящий в подвале, откуда он выходит, может быть, только для того, чтобы хоронить друзей, а военных преступников тем временем освобождают, и он никак не может повлиять на происходящее.
— Длинный рассказ… — сказал Такес. — Да, в этом она была сильна — в длинных рассказах. В трепотне! Мы сидели и бесконечно болтали, все больше о морали. Иногда — о том, что будет после войны, но об этом она говорила неохотно. Она сказала однажды, что, когда она думает о том, что будет после войны, ей кажется, будто она смотрит в большую черную дыру. Вот разглагольствовать о морали — это был ее конек. Однажды я спросил ее: «Если эсэсовец скажет тебе, что ты должна выбрать, кого ему застрелить: твоего отца или мать, и что он застрелит обоих, если ты ничего не скажешь, — как ты поступишь?» Я слышал о таком случае, — добавил он и бросил окурок в пепельницу. — И она спросила, что я сделал бы. Я сказал, что сосчитал бы пуговицы на его форме: отец, мать, отец, мать… Нечеловеческому можно противопоставить только нелепое. Но она ничего не сказала бы. Тот, кто предлагает такое, по ее мнению, не сдержит слова. То есть он может их и не застрелить. Но если ты, например, скажешь: «Отца», он может действительно застрелить твоего отца, а потом сказать, что ты сам этого хотел. И, по ее мнению, все, что происходило тогда, было в определенном смысле похоже на эту ситуацию. Это ее вполне устраивало. Это было превосходно, превосходно. Ночи напролет болтали мы о нашей работе. Можешь себе представить, как мы там сидели — приговоренные к смерти…
— Вы были приговорены к смерти? — спросил Антон.
Такес даже рассмеялся.
— Конечно. А ты в те годы не был? Однажды, — продолжал он, — она должна была среди ночи вернуться домой, много позже комендантского часа. И она заблудилась в темноте и сидела на улице до восхода солнца.
Антон встрепенулся, словно услышал вдали какой-то звук, что-то знакомое, слабый сигнал, который сразу замер.
— До восхода солнца просидела на улице? Мне кажется, будто я что-то такое видел во сне…
— Она совсем растерялась. Ты, наверное, помнишь еще, как темно тогда бывало?
— Да, — сказал Антон. — В то время я еще хотел стать астрономом.