— Люди к нам отнеслись по-хорошему, и мы должны их не обидеть. Зарежем свинью, сварим борщ, холодец, приготовим кашу с гусятиной, кисель, — предлагает Анна.
— А потом зубы на полку? — зло ухмыльнулся Степан. — Можно и поскромнее. Сварим борщ с рыбой — сват наловит, наготовим котел молочной каши.
— Бегала по людям, просила — и снова на нашу голову позор, — совестит Анна мужа. — Как после этого соседям глядеть в глаза?
— Очень просто! — отвечает Степан. — Как глядели, так и будем глядеть.
Анна разрыдалась. Степан с трудом согласился зарезать пять кур на холодец.
Скучно прошла мазка в новом доме Прикидько. А вскоре и жить в нем стало некому: не захотели Лена с Иваном оставаться у родителей, с двумя чемоданчиками укатили в Одессу. Когда послевоенному Сергею минуло пятнадцать, он тоже уехал к сестре, стал учеником профтехучилища…
После очередного допроса Прикидько в тюремной камере размышляет о прошлом. Как советская власть все испортила. Раньше земля и деньги давали человеку власть, силу, почет, теперь землю не купишь, батраков не наймешь, собственных детей не удержишь.
3
— В конце 1942 года комендант Яновского лагеря Вильгауз привез в Раву-Русскую два взвода вахманов на четырех грузовиках, — отвечает Мисюра на вопрос Харитоненко. — Когда мы приехали, там уже была тьма полицаев и жандармов. Встретил нас начальник рава-русской украинской полиции, пригласил к столам, поставленным прямо на площади. На столах было полно водки, мяса, колбасы. Согрелись с мороза, Вильгауз объявил построение, поставил боевую задачу. Нашему взводу приказал согнать евреев с двух улиц на площадь, а тех, кто не сможет или не захочет идти, прикончить на месте. Выполнили мы задачу, дальше было, как в Ленчне.
— Расскажите все же, как сгоняли евреев на площадь?
— Быстро согнали. Вильгауз торопил, нам и самим хотелось побыстрее закончить с этим криком и плачем. Цугвахман Мальков разделил еврейские дома между отделениями. Заходили по двое в дом, всех выгоняли на площадь.
— И никто не сопротивлялся?
— Мне выпало работать с Прикидько. В наших домах не сопротивлялись.
— Значит, подавали команду — и евреи шагали на площадь?
— Что им оставалось делать? Тощие, дохлые, мужчин мало, одни старики, бабы, дети. Ну, а Прикидькины кулачища видали…
— Значит, кулаки все же требовались?
— А как же. Чтобы шли и не думали.
— И вы кулаками орудовали?
— Не помню. Вильгауз подгонял нас, мы — евреев, так оно и крутилось.
— Крутилось! До чего же ловко у вас получается, будто рассказываете о товарообороте в своем торге. Спрашиваю, в чем выразилось ваше участие в расстреле узников рава-русского гетто, — вы говорите о столах с закуской и водкой, о кулаках Прикидько. Не советую запускать заигранную пластинку, получится так же, как с Ленчной, Дрогобычем, Наварней и Яновским лагерем. На очных ставках снова станете «вспоминать» и закончите очередным «чистосердечным признанием». Следствие приближается к концу. Может, обойдемся без этой программы?
Следствие приближается к концу, а конца обвинениям не видно. Харитоненко откапывает все новых и новых покойников, к которым он, Мисюра, причастен. Скоро выроет всех, и тогда опустевшие ямы сольются в одну, которая поглотит бывшего вахмана. Изо дня в день Харитоненко углубляет яму-могилу, от нее никуда не уйти…
— Какую же, Николай Иванович, изберете программу? — врывается следователь в безысходные думы.
— Что значат программы одинокого заключенного против мощи всего КГБ! — язвительно усмехнулся Мисюра. — Понимаю свое положение, но удивляюсь, почему вы не поймете, что таким же оно было при немцах. Гитлер захватил всю Европу, дошел до Москвы, уничтожил миллионы людей, а вы без конца спрашиваете, почему с ним не боролся Мисюра, зачем ему покорился. Мне не надо доказывать, что я неправильно поступил, сам понимаю, однако и вам не трудно понять почему.
— Не видите разницы между оккупацией и сегодняшним днем? Тогда вы были один на один с Гитлером, теперь один на один с Советской державой. А задумывались ли над тем, почему теперь, как и тогда, вы одиноки?
— Мне бы ваши проблемы, — иронизирует Мисюра.
— Это не моя проблема, а ваша. Только вы никогда над пей не задумывались. Пришло время задуматься хотя бы над тем, кого вы тогда защищали-спасали и кого теперь пытаетесь защитить и спасти… Не знаете, тогда я скажу. Тогда спасали и теперь спасаете лишь одного человека — себя, остальные вам безразличны. А Гитлер замахнулся не на вас одного, на все народы нашей страны. Каждый, кто мыслил себя частицей народа, не был одиноким. Могли и его уничтожить, он сам шел на смерть, ибо верил, что нельзя уничтожить народ. Многие погибли, а народ победил.