— Понятия не имею, за что назначили обер-вахманом.
Глава двенадцатая
1
— Я не изменник! — кричит Дриночкин. — Я сражался за Родину! Ранили, взяли в плен без сознания!
— Не кричите, истерики не помогут, — спокойно вразумляет Харитоненко.
— Обидно, очень обидно! — сбавляет тон Дриночкин. — Начал войну на самой границе, под Равой-Русской, с фашистами дрался насмерть… И за это тюрьма!
Долго, со всеми деталями, действительными и выдуманными, рассказывает Дриночкин, как их пограничная застава сражалась в первые сутки войны. И так получается, что всюду он был первый, поднимал в атаки товарищей, пока не контузило. Так же подробно рассказывает о безмерных страданиях в Хелмском лагере. Чувствуется, что это пережил, ничего не выдумывает.
— А что было после Хелма?
— Перевели в Бухенвальд, там мучился до апреля сорок пятого года.
— Хелм занял полчаса, Бухенвальд уложился в полминуты, — многозначительно замечает Харитоненко.
— В Бухенвальде были те же фашисты и те же порядки, — насторожился Дриночкин. Похолодели руки и ноги, закололо в сердце.
— А вы о себе расскажите: в каком бараке находились, кто с вами был, чем занимались?
Считал, что раз жизнь приближается к старости, значит, прошлое давно ушло в небытие. Выходит, не ушло прошлое: его, заслуженного человека, не арестовали бы из-за какой-нибудь чепухи. Но ведь от Яновского ничего не осталось, от Бухенвальда тем более, — успокаивает себя, а страх с нарастающей силой давит.
— Кто со мной сидел в Бухенвальде? — вызывающе переспрашивает, пытаясь скрыть свое состояние. — И об этом, гражданин следователь, спрашиваете почти через сорок лет! А там, считайте, почти никто друг друга не знал по фамилии. Однако постараюсь вспомнить.
Молчит следователь, невозмутим, будто ему все известно. От этого страх еще гуще. Не ожидая новых вопросов, Дриночкин сообщает вымышленные фамилии узников, описывает барак, рассказывает о работах.
Неужели следователь расспрашивает просто так, для порядка? Дриночкина все более угнетает молчание подполковника. Удлиняются паузы, волнение все заметнее. То ли мерещится со страха, то ли вправду лежат на столе следователя книжка вахмана и лист вахманской присяги.
Харитоненко будто не замечает волнения Дриночкина:
— Не стесняйтесь! Подробней рассказывайте, как работали в Бухенвальде. Неплохо у вас получается.
— Все рассказал, — замыкается Дриночкин.
— Так в каком году вас перевели в Бухенвальд?
— Осенью 1943 года.
— Ав Яновском лагере не находились?
— Нет! — не совсем уверенно отвечает Дриночкин.
С чего вдруг следователь заговорил о Яновском лагере? Что за документы у него на столе?
Харитоненко участливо спрашивает:
— Интересуетесь, что лежит на столе?
— Это меня не касается, — с деланным равнодушием отвечает Дриночкин, но не может оторвать глаз от стола.
— Правильно интересуетесь, господин вахман охранных войск СС Дриночкин, — протягивает Харитоненко лежащие на столе документы.
Трясущимися руками берет Дриночкин свою вахманскую служебную книжку и подписанную им присягу фашистам, расширившимися от ужаса глазами разглядывает свою фотографию, четкий отпечаток большого пальца правой руки.
— Ваши документы?
— Мои.
Шел в вахманы — не сомневался в немецкой победе, но все же изменил имя и место рождения. Назвался Александром, а он Алексей, местом рождения назвал Москву, а он — уроженец села Нарачино. Страховался — и не ошибся, после войны пригодилось. Много лет не тревожили. В конце концов уверовал, что чужим именем отделил себя надежной стеной от вахманской службы. Сейчас, парализованный страхом, забыл свою хитрость, с ходу признал документы.
— Вот ц договорились! — похвалил Харитоненко. — Начнем с начала.
— Хотел сразу рассказать правду, да побоялся, что не поверите, — зачастил скороговоркой Дриночкин. — Меня обманом и силком загнали в вахманы, я никому ничего плохого не делал. Поставили немцы сторожить лагерников — всячески помогал беднягам.
— Другие арестованные тоже пытались использовать такую лазейку — не помогло, — разъясняет, словно школьнику, Харитоненко. — Эту песню лучше сразу кончать: ничего не получится.
— Не могу же я сам на себя наговаривать, — цепляется Дриночкин за ускользающую надежду.
— Я жду!
— Хотите верьте, хотите нет, я рассказал чистую правду, как попал в плен и как страдал в Хелмском лагере. Хоть режьте, наговаривать на себя не буду. Когда уже был при последнем издыхании, приехали немцы, предложили идти на работу, на какую — не сказали, обещали хорошо кормить. Согласился: надо было спасаться от смерти. Привезли в Травники и без моего согласия стали учить на вахмана. Что я мог сделать? Только-только ожил — и снова идти на смерть? Не хватило сил отказаться от жизни. В этом моя очень большая ошибка. Надо было помереть — и дело с концом, ни мне и ни вам не было б мороки.