— Помню, — шепчет сквозь слезы Данута. — Все помню. Устроились Данута и Якоб в гостинице и отправились на Высокий Замок — в парк их молодости. Снова встретились с каменным львом, верным стражем интимных свиданий, полюбовались перспективой прекрасного города. А потом потянуло на бывшую Жолкевскую, нынешнюю улицу Богдана Хмельницкого. Долго стоят у заветного дома, вспоминают счастье и муки, в мыслях — Иван Лобищак, их спаситель, погибший в бою. Улицы-воспоминания довели до красной кирпичной стены, окружавшей когда-то Яновский лагерь, где сотни тысяч человеческих жизней стали пеплом и озером крови. Идут вдоль стены, переживают страдания и муки, свои и тысяч погибших.
Затем отправились к Эдмунду Кону. Шесть лет не виделись, раньше чаще встречались. Четырежды на судебных процессах во Львове изобличали изменников-вахманов, рьяных помощников эсэсовских палачей. И на каждом процессе вместе с ними свидетельствовал инженер Эдмунд Кон. Встречи с Эдмундом — и радость, и грусть.
Данута и Якоб вышли с Гвардейской на Бой-Желенского, бывшую улицу Абрагамовичей — последний путь многих ученых, деятелей культуры, казненных фашистами на Вулецких холмах. Прошли несколько домов, поднялись на третий этаж, позвонили.
Распахнул Эдмунд дверь, застыл на пороге.
— Явился комендант лагерной гвардии, а помощник набрал в рот воды, — шутливо выговаривает Якоб.
Схватил Эдмунд Якоба в объятия, кричит во весь голос:
— Леся! Леся!
Обнялись, расцеловались, Якоб любуется Лесей:
— Не берет тебя время!
— Время! Когда-то в нем расцвела моя жизнь, теперь в нем цветет жизнь детей. Дочь — врач, имеет двух ребятишек, сын — инженер, в прошлом году отпраздновал свадьбу.
— На десять лет позже меня закончил строительный факультет. Успехи значительно лучше отцовских, — смеется Эдмунд.
Встречи неизменно возвращают к истокам их дружбы, рожденной в лагере смерти и победившей смерть. Сегодня Кону не до воспоминаний, спешит сообщить:
— Разыскан и арестован Мисюра!
— Какой Мисюра? — не поймет Якоб.
— Паук!
Паук! — Вспоминается Якобу отвратительный фашистский ублюдок и карантин — площадь, окруженная колючим забором, истоптанная многими тысячами идущих на смерть. Жажда мучила больше, чем голод. Как-то наткнулся на трухлявые доски, прикрывавшие неглубокую яму. На дне — смешанная с грязью вода. Лег на край ямы, кое-как дотянулся до воды, напился и заметил поблизости детскую ванночку. Вахманы иногда разрешали заносить в карантин горшки и другие предметы ухода за детьми. Подозвал какого-то парня, наполнили ванночку, понесли к лежащим поблизости узникам. Те повскакивали, окружили: каждому хочется пить.
— В очередь! — командует Якоб. — Всем хватит, еще принесем.
Забыли об опасности: перед глазами вода. Вдруг на головы посыпались удары плети и матерная брань, к ванночке подходит Мисюра:
— Это кто допустил безобразие? — выясняет без злости.
— Людям принесли пить! — объясняет Якоб.
— Где взял воду?
— Рядом, из ямы.
Какой-то узник не выдержал, наклонился к ванночке, зачерпнул пригоршней, стал с жадностью пить.
Приложил Мисюра к плечу винтовку и выстрелил. Бьется в агонии узник. Мисюра поставил ногу на ванночку, спрашивает у оцепеневшей толпы:
— Кто еще хочет пить? — переждал, переспрашивает: — Нет желающих?
Нагнувшись, перевернул ванночку. Огрел плетью Якоба, скомандовал:
— Веди к своему колодцу.
Мисюра осмотрел яму, принес лопату, приказал засыпать. Бросает Якоб землю в мутную воду, из глаз текут слезы.
— Теперь на том свете напьетесь! — обещает Мисюра.
И Данута вспоминает Мисюру. В тот памятный день шарфюрер Гайне пришел в женскую зону, выбрал самую истощенную женщину и коротко приказал:
— Танцуй шимми!
— Я не умею танцевать шимми! — испугалась женщина.
— Шимми не знаешь? — удивляется Гайне. — Так уж и быть, танцуй польку.
— Я совсем не умею танцевать, — трясется обтянутый кожей скелет.
— Танцевать! — бьет Гайне кулаком в висок.