— Обвиняемый Якушев, что можете сказать о показаниях свидетеля Шерстогубова?
— Нет у него никакой совести. Наговаривает, все шиворот-навыворот. Сам же признал, что отбор пленных производил Штольце, а меня впутывает. И совершенно ясно почему. Штольце по очереди брал на отбор когда меня, когда Шерстогубова и, конечно, приказывал бить подозрительных. Я бил слегка, для видимости, а Шерстогубов избивал кулаками. И в допросной комнате командовал Штольце, это он приказывал привязывать для допроса к спинке кровати. От моих ударов никто не умер, а Шерстогубов старался вовсю. Вот и валит с больной головы на здоровую, выдумал каких-то грузин. Ничего не знаю, за свои дела пусть сам отвечает.
— Шерстогубов уже ответил за совершенные преступления, они указаны в приговоре, — протягивает Харитоненко Якушеву многостраничный приговор.
— Зачем мне его приговор! Со своим буду знакомиться, — пристально рассматривает Якушев большой палец правой руки, зажатый двумя пальцами левой.
— Тогда переходим к следующему вопросу, — объявляет Харитоненко. — Свидетель Шерстогубов, вербовал ли Якушев агентуру для выявления среди пленных лиц, подлежащих уничтожению?
— А как же! Андрей Емельянович любил это занятие. Полицейским приказывал шнырять по казармам, заводить разговоры, искать командиров, коммунистов, евреев, тех, кто подговаривает против немецких властей. Среди пленных выискивал доносчиков. Здорово у него получалось. Пригонит доходягу в нашу комнату и кладет на стол полбуханки хлеба. У пленного глаза разгораются — все мысли о хлебе. Не выдержит — ухватит, а Андрей Емельянович сдавит ручку доходяги своей железной рукой — хлеб опять на месте. Помашет ласково кулачищем под носом у пленного и объясняет, что хлеб еще надо заработать. Вот тут-то и начинается воспитание. Конечно, не всегда у Андрея Емельяновича получалось, однако находил слабаков. Тогда раскручивал дело: за каждого выданного — хлеб и баланда от пуза. Попадалась покрупнее рыба — от Андрея Емельяновича особая награда: мог на неделю, даже на две положить в лазарет отдохнуть. Бывало, приходит фельдшер Голюк, докладывает, что человек здоров, а больных некуда класть, — Андрей Емельянович ему кулак под нос и дает разъяснение: «Не твое собачье дело, ты командир только над покойниками».
Не все, правда, шло гладко: одного стукача нашли в лазарете задушенным. Очень Андрей Емельянович разволновался, чуть не прибил Голюка. И как было не волноваться, ведь стукачи — его глаза и уши. Особенно Филька — Рыжий. Летом сорок второго прибежал как-то этот Филька к Андрею Емельяновичу и при мне докладывает: так, мол, и так, открыл авиационного подполковника, Героя Советского Союза. И еще докладывает, что этот подполковник сбил много немецких самолетов, в плен попал раненным. На радостях Андрей Емельянович сразу выдал Фильке буханку. Схватил подполковника, допрашивает, а тот — ни слова. Зная свою руку, Андрей Емельянович побоялся забить офицера насмерть, побежал докладывать Штольце. Вдвоем стали допрашивать, Штольце с одной стороны бьет дубинкой, Андрей Емельянович — с другой. Штольце еще предупредил Андрея Емельяновича: «Не так сильно, живой нужен!» И все же не выдержал подполковник, помер. Вскоре после этого случая Андрей Емельянович распрощался со мной, сказал, что получил повышение — переводят на другую работу. Стал я расспрашивать, Андрей Емельянович ухмыляется: «Дело государственной важности!» Так и расстались, только сегодня довелось свидеться.
— Обвиняемый Якушев, подтверждаете показания Шеретогубова?
— Какие агенты? О чем он болтает? Что был комендантом полиции, в этом я чистосердечно сознался, агентами же занималось гестапо.
— Откуда вам это известно? — выясняет Харитоненко.
— Насмотрелся фильмов о наших разведчиках. Чем занималось гестапо, известно каждому школьнику. Да если бы ко мне ходили агенты, пленные вешали бы их всех подряд. А о подполковнике он такое наплел, чего и быть не могло. Наш лагерь назывался пересыльно-фильтрационным, и офицеров, тем более старших, в нем совсем не было.